(211) Впрочем, занявшись делами ваших предков, я обошел некоторые псефисмы и ваши собственные действия. Поэтому я хочу вернуться опять к тому, от чего отклонился282.

Так вот, когда мы прибыли в Фивы, мы застали там уже ранее явившихся послов Филиппа, фессалийцев и остальных союзников283 и при этом наших друзей нашли в страхе, а его друзей полными самоуверенности. В доказательство того, что я говорю это не сейчас только ради собственной выгоды, прочитай-ка письмо, которое послали тогда немедленно же мы, послы. (212) Но этот человек284 дошел до такой недобросовестности настоящего сикофанта, что в случае какой-нибудь удачи в делах он утверждает, будто причиной этого является стечение обстоятельств285, а не я; если же дела шли неблагополучно, виновником всего он объявлял меня и мою судьбу286. Выходит по его утверждению так, как будто я, советник и оратор, в действиях, совершавшихся на основании речей и обсуждений, никакого участия не принимал; в неудачах же, понесенных в бою и в военном руководстве, я являюсь единственным виновником. Можно ли представить себе более бессовестного и более проклятого сикофанта? Читай письмо.

(Письмо287)

(213) Итак, когда фиванцы открыли Народное собрание, они предоставляли слово в первую очередь той стороне288 ввиду того, что те были у них на положении союзников. И они, выступая с речами перед народом, много восхваляли Филиппа, много обвиняли вас и напоминали при этом обо всем, что когда-либо вы сделали против фиванцев. В общем же они настаивали на том, что фиванцы должны доказать Филиппу свою благодарность за полученные от него благодеяния289, вам же отомстить за понесенные от вас обиды любым способом, – либо пропустив их самих к вам, либо совместно с ними вторгшись в Аттику. И они старались ясно, как им думалось, показать, что если фиванцы последуют их совету, – в Беотию пойдут из Аттики и скот, и рабы, и прочие блага, а в случае принятия наших предложений, как они их старались представить, область Беотии подвергнется опустошению вследствие военных действий. Они говорили и еще много другого помимо этого, но все клонилось к одному и тому же. (214) Что́ мы отвечали на их слова, – будь у меня возможность рассказать вам подробно обо всем, я отдал бы за это хоть всю жизнь, – но я боюсь, поскольку эти события уже миновали, не явилось бы у вас даже представление, точно все снесено потопом, и потому не сочли бы вы напрасным беспокойством рассказ о переговорах290. Но во всяком случае послушайте, в чем нам удалось убедить их и что они нам ответили. Возьми-ка вот это и прочитай.

(Ответ фиванцев291)

(215) Так вот после этого фиванцы обратились к вам и послали вам приглашение. Вы тогда выступили и пошли к ним на помощь, – опущу то, что происходило в промежуточное время, – они встречали вас с таким радушием, что, оставляя своих собственных гоплитов и всадников стоять за городом, они принимали наше войско к себе в дома в самом городе, к детям и женам, словом, к самому им дорогому. В тот день фиванцы перед всеми людьми выразили вам три прекраснейших похвалы: одну за мужество, другую за справедливость, третью за строгость нравов. В самом деле, раз они предпочли начать борьбу совместно с вами, а не против вас, они этим самым признали, что вы и доблестнее Филиппа, и ставите более справедливые задачи, чем он; а если они к тому же отдали на ваше попечение то, что у них, как и у всех вообще, оберегается с наибольшей заботой, детей и жен, этим они показали, что уверены в вашей скромности. (216) Во всем этом, граждане афинские, насчет вас, по крайней мере, явно подтвердилась правильность их решения. И правда, когда в городе расположилось войско, никто ни в чем даже неправильно не пожаловался на вас (настолько выдержанными проявляли вы себя); затем, дважды выступая совместно в первых делах, – один раз на берегу реки292, другой раз – в зимнюю непогоду, вы проявили себя не только безупречными, но и достойными удивления по выдержке, по подготовленности, по бодрости духа. За это все вообще воздавали вам похвалы, а вы сами устраивали жертвоприношения и праздничные шествия в честь богов. (217) И вот мне, со своей стороны, хотелось бы спросить Эсхина: что же он все время, когда это происходило и когда весь город был полон такого подъема и радости и слышал столько похвал, приносил ли тоже жертвы и разделял ли радость вместе со всем народом или, наоборот, сидел дома, печалясь, вздыхая и возмущаясь общим благополучием? Если он участвовал в этом и делал вид, как будто держал себя в согласии со всеми остальными, тогда не ужасно ли или, лучше сказать, даже не кощунственно ли с его стороны требовать от вас, чтобы вы, поклявшиеся богами теперь, в своем постановлении отказались признать наилучшими293 те именно дела, которые сам же он, призывая богов в свидетели, признавал наилучшими? Если же он не участвовал, то разве не заслуживает по справедливости много раз погибнуть за то, что огорчался при виде того, чему радовались остальные? Так читай же мне и эти псефисмы.

(Псефисмы о жертвоприношениях294)

(218) Итак, мы тогда были заняты жертвоприношениями, а фиванцы были полны сознания, что нам обязаны своим спасением. Дело приняло такой оборот, что вам не только не пришлось просить помощи у других, как можно было ожидать вследствие деятельности этих людей295, но вы сами могли помогать другим благодаря тому, что послушались моего совета. А какие слова выкрикивал тогда Филипп и какое было у него смятение под влиянием этих событий, вы увидите по его письмам, которые он посылал в Пелопоннес296. Возьми-ка их и прочитай, чтобы вы знали, чего достигла моя настойчивость, мои поездки297, мои труды и те многочисленные псефисмы, которые он сейчас высмеивал298.

(219) А ведь много было у вас, граждане афинские, и до меня славных и выдающихся ораторов – знаменитый Каллистрат, Аристофонт, Кефал, Фрасибул299 и тысячи других. Однако ни один из них никогда еще не отдавал себя полностью ни на какое дело для государства; один, бывало, вносил письменные предложения, но не отправлялся в качестве посла, другой исполнял посольские обязанности, но не писал предложений. Каждый из них оставлял себе заодно и облегчение, и возможность в случае чего-нибудь сваливать ответственность на других. (220) Так что́ же? – спросит, пожалуй, кто-нибудь, – ты настолько превосходил всех остальных силой и смелостью, что все мог выполнить сам? Нет, я не про это говорю, но, по моему убеждению, опасность, угрожавшая нашему государству, была так велика, что она, как мне казалось, не давала вовсе ни места, ни возможности думать о личной безопасности, но требовала от всякого неукоснительного исполнения своих обязанностей. (221) Нет, я был убежден относительно самого себя, – может быть, я и ошибался, но все же я был так убежден, – что никто, случись ему писать какие-нибудь предложения, не написал бы их, или, случись исполнять какое-нибудь дело, не выполнял бы его, или, случись отправляться в качестве посла, не нес бы посольских обязанностей с большим усердием и добросовестностью, чем я. Вот поэтому я и ставил на все места самого себя. Читай письма Филиппа.

(Письма300)

(222) Вот в какое положение поставила Филиппа моя политическая деятельность, Эсхин. Вот каким голосом заговорил он; а ведь перед этим он много в вызывающих речах нападал на ваше государство. За это вот по справедливости они301 и награждали меня венком, и ты, хотя присутствовал, не возражал, а Дионд302, обжаловавший постановление, не получил и необходимой части голосов. Возьми-ка и прочитай эти получившие оправдание псефисмы, а им даже не обжалованные.