Не спеша возвращаюсь в хижину собрать осколки нашей общей жизни. Кур и овец я раздала знакомым из Керкуолла. Сказала, что скоро вернусь – может быть. С расспросами ко мне никто не приставал, все привыкли, что Кон себе на уме.

В хижине холод, угли в очаге подернулись пеплом. Может быть, однажды кто-то другой найдет здесь приют. Достаю чемодан, с которым мы пришли сюда больше года назад, и складываю в него одежду: мои платья, брюки Кон. Пусть у меня останется что-нибудь на память о ней.

До сумерек еще далеко, но все уже вернулись в Керкуолл. Лагерь на склоне холма заброшен. Закрыв глаза, мысленно оживляю его. Представляю Джино, Марко, отца Оссини. И Чезаре, всегда Чезаре.

Здешние течения всё относят на север.

Позади меня часовня – напоминание, что надежда есть всегда.

Открыв глаза, вдыхаю полной грудью. Небо, море, дрок; пахнет свежей древесиной и чистотой. От земли поднимается легкий пар. Впервые за долгое время я свободна.

Я свободна, и все же часть моей души навсегда осталась в пучине.

Надо мной кружит ворона, скорбно каркая. Вдалеке кричит сапсан: «Мое! Мое! Мое!»

Сердце разрывается. Годы, что предстоит прожить без нее, будут копиться, как мелкая монета – без счета, без числа. Все будет напоминать о ней. Без нее я буду жить вполсилы.

Груз скорби для меня невыносим, но нужно идти дальше, нужно дышать. Отныне придется жить за двоих.

Беру удочку, подхватываю чемодан, в нем кое-что из одежды и припасов. Идти недалеко. Если не найду его там, буду искать дальше. Буду искать столько, сколько понадобится.

Перед тем как пуститься к северу, на прощанье выхожу на барьер – наверняка не в последний раз, чутье подсказывает, что сюда я еще вернусь.

Теперь отсюда проложен путь до самого Керкуолла. Всякий, кто захочет попасть на остров, может прийти пешком через пролив. Теперь никто не отрезан от мира. Вот что, кроме всего прочего, дала нам война. Сплотила нас, так или иначе.

Смотрю на море – на горизонте то ли облака, то ли острова, но не все ли равно? Приходят на ум древние легенды о заблудших душах, об утонувших влюбленных.

Не знаю, где в них правда, где вымысел, да это и неважно, а важно лишь то, во что веришь. Думаю, мы сами выбираем, верить или нет.

Свесившись с барьера, окунаю пальцы в воду. Под водой проносится темная тень. В детстве мы верили, что в море водятся чудовища, – может быть, и впрямь водятся. Но и в других местах тоже обитают чудовища – разгуливают среди нас в людском обличье. И есть чудовища внутри нас – ни одной живой душе мы их не показываем, даже от самих себя прячем.

И наконец, есть то, что останется после нас, – надгробия и легенды. Зарытое в земле железо. Часовня на холме и история о том, как ее создавали.

Из-за облака выглядывает солнце, в воде возле барьера виден силуэт. Мое отражение, но я вижу в нем множество лиц: родителей, сестру, себя. Жизнь у меня одна, но прожить ее надо за всех нас.

В заливе темнеют тени погибших кораблей с далеких войн. Ошибки наши повсюду, призраки прошлого следуют за нами по пятам. Нам остается лишь смотреть на них со стороны, помнить о них.

Островитяне

Под конец войны об острове, что с недавних пор назван Часовенным, уже ходят легенды – говорят, на северной его оконечности живет шелки со своим возлюбленным. Будто бы она увлекла его с собой в море и научила плавать – случай невиданный. Иногда в ясные ночи, если идти по барьеру на остров, можно услышать плеск и смех. Заплутал однажды в северной части острова мальчонка и рассказывал, когда вернулся, что видел в море двух людей, они плавали, как тюлени, – мать отругала его за небылицы, а потом рассказала историю всем знакомым.

С недавних пор здесь завелся обычай: влюбленные пары, чтобы жить вместе долго и счастливо, должны пройти по барьеру рано утром, до восхода или сразу после, когда острова еще окутаны утренним туманом. Нужно пройти на север, мимо бывшего лагеря и итальянской часовни, к дальней оконечности острова, и там оставить угощение. А потом уйти, взявшись за руки и не оглядываясь. Наутро подношение исчезнет – это знак, что влюбленных, проделавших этот путь, ждет счастье.

На обратном пути пары заходят в итальянскую часовню и преклоняют колени. Слушают, как море нашептывает им свои секреты, смотрят на своды часовни, любуются росписями. Притрагиваются к стальному сердцу, вделанному в пол, и преисполняются надежды.

Они каются в грехах, молят о прощении, клянутся исправиться. Дают обеты верности и преданности. Думают об ужасах, что творят люди и в войну, и в мирные времена, и обещают не отпускать тех, кого любят, ценить каждый миг жизни.

Выйдя на свет, они любуются солнцем и морем. И благодарят высшие силы, благодарят пленных, которым удалось даже ужасы войны переплавить в надежду.

Дороти

До северной оконечности острова я добираюсь за несколько часов. С каждым шагом мной овладевает беспокойство и мало-помалу перерастает в ужас. А вдруг его здесь нет? Вдруг его унесло в море? Вдруг разбитую лодку и истерзанное тело выбросило на зубчатые скалы?

Здесь всюду круглятся холмы, врезаются в море иззубренные утесы, а чуть в стороне – пресное озеро. Говорят, в нем живет гигантский змей. Люди сюда забредают нечасто. В детстве мы с Кон тайком убегали сюда вместе с другими ребятами – иногда с Энгусом Маклаудом, – но как-то раз один из мальчишек сорвался в трещину и разбил голову. Выжить-то он выжил, но стал на себя не похож, и с тех пор никто так далеко на север уже не забирался; по рассказам друзей того мальчишки, трещина появилась из ниоткуда, будто земля разверзлась у него под ногами.

Место это мало-помалу обросло легендами, и уже много лет никого эти места не видели – кроме нас с Чезаре.

Шагаю по тропе – ноги меня сами несут, помнят каждый шаг, ведь столько раз мы ходили этой тропой с Чезаре, держась за руки.

Представляю, что рядом со мной, в легком, уютном молчании, Кон, ее рука в моей руке или я обнимаю ее за плечи. Столько лет мы с ней ходили одними тропами, дышали одним воздухом. Как жить дальше без нее, не знаю.

Сердце мое из плоти – не расплавится, не треснет, не заржавеет. Знай себе стучит. Легкие дышат, кровь пульсирует, ноги несут меня вперед, в гору.

Кон. Кон.