— Джереми, перестань. Так ничему не поможешь.

— Мы обязаны найти ее!

— Это не в наших силах.

— Мы должны спасти ее. Должны.

— А как? Каким образом, Джереми? Как нам ее спасать?

— Идти за ней.

Мы посмотрели на дыру посреди комнаты, освещенной дрожащими огоньками свечей. Внизу было абсолютно темно. Невозможно оценить глубину. Я попытался представить себе, что там, на дне. Учитывая изощренность и извращенность испытаний, фантазию ограничивать не приходилось. Попадем ли мы с разгону на какие-нибудь копья, где уже висят с десяток скелетов? Или упадем в стаю изголодавшихся собак, и они, рыча, двинутся на нас, а свалявшаяся шерсть будет отсвечивать в лунном свете? Может, нам бросят меч и щит, чтобы позабавиться представлением?

Мы смотрели в дыру очень долго. Я подумал, что если нас устроит хоть один шанс, если мы действительно хотим спасти Саре жизнь, надо решаться немедленно.

Майлс мягко сказал за моей спиной:

— Джереми, если бы ты собирался прыгнуть, ты уже прыгнул бы.

Он прошел обратно через комнату с щелями, повернул ручку, и дверь подалась. Майлс ждал меня на пороге.

Я отвернулся от дыры.

Будь это в кино, я прыгнул бы, бросив на прощание что-нибудь героическое или хоть умное: «Все равно айл би бэк! Аста ла виста, бэби! Видали мы и не такое!»

Но это не было кино.

И я не прыгнул.

Прости нас Боже, мы оставили ее там!

В голове стоял странный шум, как бывает при головокружении. Тело пульсировало радостью, отвлекало достойными объяснениями, иллюзиями, посторонними делами. Мы сидели в квартире Майлса на красном матрасе, переключая телеканалы и избегая глядеть друг на друга. Мы заказали китайскую еду и ждали, когда ее принесут. По телевизору ничего не было. Мы отвергли «Героев Хогана», рекламный ролик о тренажере, фильм Спилберга, дублированный на испанском, повторы игровых передач. Нам было так худо, что мы не могли притворяться, будто что-то смотрим. Майлс закурил сигарету с марихуаной и протянул мне. Я в жизни не курил гашиш, даже не хотел никогда пробовать, но сейчас мне было необходимо избавиться от ощущения бесцельности, подступившего к границе осознания. Я взял мокрый на конце косячок и затянулся. Рот наполнился резким на вкус дымом. Я на секунду задержал дыхание. Я знал, что дальше делать. В старших классах я курил табак и овладел искусством пускать дым вниз по трахее и дальше в легкие. Я хотел достичь такой же безразличной, расслабленной мины, как бывает у курильщиков марихуаны. Я хотел найти истину в «Пинк Флойд». Я хотел, чтобы мне тоже стало радостно. Но я не вдохнул. Я несколько секунд держал дым во рту, затем выпустил его и передал сигарету Майлсу.

Когда молчание стало нестерпимым, я задал вопрос, который приберегал для ночного разговора. Я спросил сейчас, чтобы сбить напряжение.

— Майлс.

— Да? — отозвался он, не глядя на меня.

— Почему ты бросил юридический?

Он снова затянулся и ничего не сказал.

— У тебя же было предложение от лучшей фирмы в стране, — продолжал я. — Люди ради этого убить готовы, а ты отказался. Почему?

Майлс закрыл глаза.

— Не знаю. Оглядываясь назад, думаю, что, может, это и было ошибкой.

— Наверняка же была причина. Разве ты не помнишь?

Он вздохнул.

— Сейчас это кажется глупым. — Майлс покачал головой. — Что-то такое я услышал в первый день занятий, на гражданских правонарушениях… Человек видит ребенка на каких-то там рельсах. Ну, просто мимо проходил. Вокруг больше никого. Идет поезд, еще далеко. Все, что нужно, — увести ребенка, правильно? Просто подхватить его и убрать с рельсов подальше. Но мужчина этого не делает. Отчего-то он идет своей дорогой. Профессор Лонг, помню, сказал: законом это не запрещено, потому что мужчина не связан никакой ответственностью с этим ребенком. Юридически он за него не отвечает.

— И все? Поэтому ты ушел?

— Нет. Я начал думать. Представь, что мы все сошли с ума и приняли закон, который гласит, что ты обязан убрать ребенка с рельсов, иначе отправишься в тюрьму. На следующий раз тот мужик не даст ребенку погибнуть под поездом.

— Ну так и хорошо. Закон работает.

— Работает, да, но человек-то не изменился! У него не возникло желания спасти ребенка. Он просто не хочет попасть в тюрьму.

— И что?

— А то, что это не свобода воли. Он раб. Закон не сделал ему лучше.

— А закон и не должен ему лучше делать. Закон призван останавливать зло.

— Тогда откуда взялась мораль?

— Не знаю, из религии.

— Прекрасно. Он уберет ребенка с рельсов, потому что так хочет Господь. Разве это не очередной закон? Может, мужик побоится попасть в ад? Это же одна из разновидностей тюрьмы.

— Тогда от родителей. Из культуры.

— Снова правила. И снова законы. Когда же это исходит изнутри, Джереми, в отсутствие всего другого? — Майлс покачал головой. — Я обратился к философии. Я штудировал Аристотеля и этику добродетелей. Я изучал Канта, Милля, Ролса, Нозика. Я хорошо знаю коммунитаризм, эгалитаризм, утилитаризм, структурализм, деонтологию, страуссианизм, постмодернизм, объективизм, контрактарианизм…

Меня разобрал неподконтрольный смех. Веселья в нем не было — самый горький смех на свете. Словно последние стержни, на которых еще держался мой рассудок, выскочили из гнезд. Я смеялся. Сперва Майлс счел, что я смеюсь его шутке, и улыбнулся, но услышал истерические, режущие ухо взвизги, и улыбка пропала. Он глядел на меня, приоткрыв рот. А я смеялся, и мне казалось, что я схожу с ума.

— Ты тут о добре говоришь, — с трудом выговорил я. — О добре, а она там, внизу!

Майлс опешил.

— Ты спрашивал о моей карьере…

— Мы оставили ее там! — истерически орал я. — Майлс, ты рассуждаешь о добре, а ее мы о-ста-ви-ли там!

— Это просто философия.

— Это все ничто, если ты не слезешь с этого дивана. Я хочу, чтобы ты захлопнул свою пасть и перестал нести фигню! — Голова готова была взорваться от прилива крови. — Вставай! Поднимай свой толстый зад и вставай с дивана, потому что мы идем спасать ее. Мы вытащим Сару из той дыры и уведем в безопасное место. Слышишь меня, Майлс? Слышишь?

Майлс ничего не сказал. Он пару раз моргнул — глаза его покраснели от марихуаны — и поскреб бороду.

— Пойду приму душ, — сказал он.

Он ушел в ванную. Я хотел встать и бежать в тоннель, но ноги не слушались меня. И вдруг я понял, что ноги уже знают: прыгнул за Сарой, был бы уже мертв. Если я отправлюсь за ней без Майлса, такой исход гарантирован. Пусть идет в душ. Десять минут под горячей водой — и он изменит свое мнение.