– Дерьмо стряслось. Ты не поверишь, Эдик, какое стряслось дерьмо.

– Куда мне сесть? – Семёнов огляделся, выбирая удобное место.

Когтев всегда относился к Эдуарду Семёнову с сильной, но хорошо скрытой брезгливостью. Он не понимал, как мужчина, имеющий всё, чего только можно пожелать, мог потерять мужской облик и мужскую сущность. Последним увлечением Семёнова был главный модельер страны, и чувство это было взаимным. Никто из них не скрывал своей привязанности, впрочем, они не позволяли себе вольностей на людях. Как-то раз после продолжительного банкета Когтев спросил Семёнова:

– Эдик, неужели тебе не надоело вот это всё?.. Ты изображаешь из себя девочку-цыпочку туза червонного, но ведь ты мужик по природе… Признайся, тебе разве ничуть не стыдно за это?

– Почему я должен стыдиться этого? Разве я превратился в подонка, ссучился? Разве это мешает мне заниматься делом? Нет. Тогда почему я должен скрывать мои чувства? Почему я должен стыдиться, что мне нравятся мужчины? Разве это ужасно? Если да, то почему ты позволяешь себе открыто пить водку? Водка-то уж точно порок, она вредит здоровью. Но ты прилюдно поднимаешь рюмку за рюмкой, и никто не осуждает тебя. Я же прилюдно даже не целую моих любимцев, но все шепчутся за моей спиной, что я веду себя недостойно. Почему? Я никого не насилую, не принуждаю. Я вступаю в добровольные отношения. Или я не имею права на свободный выбор?

– Но ты же не будешь отрицать, что это выходит за нормальные рамки, – настаивал Когтев, потряхивая седой прядью волос над глазами.

– Почему за рамки? Я же не стремлюсь, чтобы мой мальчик забеременел от меня. Это, конечно, было бы ненормально, я согласен. А нежничать я могу с кем угодно. Люди тискают щенков, котят, наслаждаются ароматом цветов – это в порядке вещей. Но возвращаясь к той же водке и вообще к алкоголю, я скажу, что это никак не может считаться нормальным, но подавляющая часть народонаселения нашей планеты потребляет алкоголь, вдыхает дым табака, дурманит себя наркотиками. Я этим, заметь, ничем не пользуюсь. А то, что мне нравится тот или иной мужчина, вовсе не грех…

Когтева не убеждали доводы Семёнова, и он оставался при своём твёрдом мнении. Сейчас, глядя на шелковистые волны семёновской одежды, он вспомнил этот разговор и улыбнулся. Принадлежал Эдик к мужскому роду или к женскому, оказалось несущественно, но за помощью Когтев обратился именно к нему, к странному «голубому» человеку, которого до вчерашнего дня считал самым нетвёрдым. Сегодня же он был для Когтева самым надёжным.

– Ну-с, я слушаю тебя, Миша, – Семёнов забросил ногу на ногу и просительно выставил руки вперёд. – Давай, вываливай свою проблему.

– Я убил Павла Шеко и хотел убить Ксению, но…

– Положил в гроб и закопал заживо? – Эдик умилённо захлопал в ладоши. – Браво! Какая игра воображения, Мишенька. Ты явно начитался античной литературы. Но почему ты говоришь, что попытался закопать её? Я был на похоронах. Я видел, как её…

– Её достали какие-то козлы, и теперь меня со всех сторон обложили менты.

– Забавная картина. Ксения видела, как ты убивал Шеко?

– Да. Я застукал их вместе и вспылил.

– Хороша вспышка! Потерпеть денёк-другой ты не мог, чтобы поручить кому надо разобраться со своей потаскушкой? Разве тебя жизнь не научила, как себя сдерживать?

– Я всё понимаю.

– Ты поступил очень опрометчиво, мой милый. Мы с тобой принадлежим к миру королей. Мы не имеем права… э-э… разбираться с неугодными людьми нашими собственными руками. На это у нас имеется множество добросовестных исполнителей, которые никогда не бросят тень на нас, их хозяев, покровителей, кормильцев. Они преданы нам, потому что мы щедро платим… Да не оскудеет рука дающего…

– Я не мог сдержать себя, – объяснил Когтев; его голос звучал, как у провинившегося мальчишки.

– Это я уже слышал. Ты помнишь, на чём погорел Исаков? На точно таком же деле. Этот несчастный своими руками зарезал жену и её любовника на глазах у гостей. Сколько на его совести заказных дел было, и никто ничего не мог предпринять, а тут он сгорел. Теперь отбывает.

– Перестань, Эдик. Мне и без того тошно.

– А что я могу? Ты ведь не просто убил Шеко, ты с большой изощрённостью попытался разделаться с женой. Это серьёзная, скажем так, провинность.

– Мне нужна твоя помощь.

– Чем могу…

– Во-первых, пошебурши в прокуратуре, может, как-то можно сдержать рвение ментов. Во-вторых, достань из-под земли мою Ксению и Лисицына…

– Это которого?

– Журналист из «Плюфя».

– А он тут при чём?

– Всё при том же. Он в курсе всех деталей. Я сдурил, что не удавил его, но что уж теперь… И в-третьих, выясни, кто именно занимается моим делом, чья бригада устроила мне засаду и так далее…

– Что потом?

– Их всех надо убрать.

– У тебя, Мишенька, губа не дура. Голливудский размах, – Семёнов в задумчивости откинулся на спину, почти утонув в кресле. – А не поздно ли?

– Что мне остаётся? – Когтев в бессильной злобе стукнул тростью о пол. – Сваливать за бугор? Я понимаю, что этого не избежать. Но я не могу навсегда.

– Почему?

– Потому, Эдик, что я привык здесь жить. Я люблю эту сраную страну.

– Так ты патриот? – поднял брови Семёнов. – Кто бы мог подумать. Ха-ха-ха!

Когтев раздражённо встал и прошёл широкими шагами вдоль стены.

– А костюмчик-то на тебе, Мишенька, не отечественного пошива, и денежки в твоём кошельке хрустят не наши, – покачал головой Эдик Семёнов. – Зачем тебе оставаться здесь? Езжай отсюда, и у тебя будет гораздо больше шансов остаться на свободе. Ты же хочешь остаться на воле?

– Я не намерен обсуждать это. Я прошу тебя о помощи. Ты сможешь сделать то, о чём я прошу?

– Я попытаюсь. Но за один день, как ты понимаешь, этого не провернуть. У тебя слишком большой аппетит, мой милый.

Ксения ждала возвращения Романова от Лисицына с нетерпением. После всего случившегося она оставалась в состоянии полной растерянности и никак не могла расставить всё по своим местам. То есть всё было вполне ясно, но вместе с тем всё сделалось другим, новым. Романов внезапно превратился в человека близкого и надёжного. Он мог быть не просто другом по имени дядя Ваня, он мог быть её отцом, кровь которого наполняла её плоть. Двадцать два года она жила без отца, и теперь вдруг появился человек, который мог называться им. Он не навязывался, не утверждал, он сам не знал наверняка, да это и не было нужно. Начиная с их разговора на обочине шоссе, Ксения стала испытывать к нему огромную нежность и доверие. Чувства были острее и сильнее, чем девичья влюблённость и сексуальная страсть. Они были основательнее, громаднее, просторнее. Она не противилась им. Наоборот, ей хотелось этих чувств, она лелеяла их, наслаждалась ими. Она с головой отдалась тому, чего была лишена все прежние годы.