– Игнатьич, это чего барышня бобовинская разорялася? До Варьки, что ль, твоей дело какое?

– Ступай, Прасковья, тебя не касаемо, – строго сказал Зосимов. Нагнувшись, поднял письмо, аккуратно разгладил его на ладони и пошёл в избу. Там, достав из-за божницы очки, сел у окна и принялся читать письмо подпоручика Тоневицкого.

Читал Зосимов долго. Иногда он хмуро, недоверчиво улыбался; время от времени на его переносице появлялась глубокая морщина. Солнце ушло из окна, и в небольшой, чисто убранной горнице с выскобленным столом потемнело. Дымчатый котёнок, крадучись, перебрался через порог и, подойдя к Трофиму, стал настойчиво трогать его лапкой. Но хозяин не отзывался. Закончив чтение, он некоторое время сидел задумавшись, тяжело опершись локтем о стол и ероша ладонью густые седоватые волосы, в которых запутались берёзовые щепочки. Котёнок ластился к нему, нетерпеливо мяукая, и Зосимов машинально погладил его. Затем тщательно сложил письмо, засунул его вместе с очками за божницу и вышел на двор.

Варя вернулась к обеду, когда солнце тусклым шаром повисло в ветвях рябин, а с севера потянуло пронизывающим холодом и над холмами появились длинные, свинцово-серые тучи. «Ну вот, сейчас польёт… – слегка огорчилась девушка, поёживаясь от резкого ветра. – Что ж… Известно, осень. Скоро и санный путь будет». Но тут же она улыбнулась: полотно «Утки на болоте» было закончено, и Варя чувствовала, что ей полностью удалось то, что она хотела. По сравнению с этим замёрзшие пальцы и промокшие ноги казались чепухой. «Подумаешь, сейчас щи из печи выну, у нас с тятей и хлеб есть… А после и постирать успею, вода-то не замёрзла ещё… А ведь скоро! Можно будет первый ледок писать!» При мысли об этом Варя широко улыбнулась, отстранила с визгом скачущих вокруг неё щенят и позвала:

– Тятя! Тятенька!

Отец отозвался из избы. Варя торопливо вытерла ноги о половик и вошла в дом. После дневного света глаза её долго не могли привыкнуть к полумгле дома. Когда же ей вновь отчётливо стали видны лавки, крытые одеялами, ткацкий станок в углу, большой ящик с красками и холстами и картины на бревенчатых стенах, Варя увидела и отца. Тот сидел за столом, на котором были разложены монеты и ассигнации.

– Тятенька, – изумлённо спросила девушка. – Вы зачем деньги считаете? Случилось что-то, спаси Христос?

Отец поднял голову и посмотрел на неё внимательным, долгим взглядом, напугавшим Варю ещё больше.

– Тятя, да что вы, право?! Обедали хоть?

– Тебя ждал, – отец аккуратно отодвинув в сторону монеты и бумажки, жестом попросил взволнованную дочку присесть напротив. – Да ты сядь, сядь, погоди подавать… Варюша, я вот тут надумал. Что скажешь, коли в Москву мы с тобой соберёмся?

– Воля ваша, тятенька… Как решите, так и будет… – пролепетала Варя, не сводя широко открытых, изумлённых глаз с отца. – А отчего ж это вдруг… Да на зиму-то глядя?

– А когда ж ещё? Урожай собрали, обмолотили, холстов ты набелила. Есть что продать, да, может, за избёнку что дадут. Да вот за картины. Аким Перфильич писал, что в любой день ждёт. Авось не пропадём.

– А… что ж мы там делать-то будем, тятенька?

– Да то же, что и здесь. Картины писать да продавать. Опять же, Аким Перфильич помочь обещал, да и лавок там картинных поболе будет, чем у нас в уезде. Тебя бы хорошо поучить чему-нибудь.

– Ах, тятенька, да как бы я рада была! – всплеснула руками Варя. Но улыбка тут же сошла с её губ: отец, поднявшись, достал из-за божницы и положил на стол сложенное письмо:

– Вот, прочти. К тебе писано.

Варя, повернув измятый лист к окну, принялась читать. Пробежав глазами первые несколько строк, она кинула быстрый, взволнованный взгляд на отца. Зосимов не смотрел на дочь, пальцем дразня прыгавшего у его ног котёнка. Варя нахмурилась и не поднимала больше глаз, пока не дочитала письмо до конца.

Закончив, она положила лист голубой бумаги на стол и отвернулась к окну. Там уже начинался дождь. Несколько тяжёлых капель ударило в ставни, глухо зашумела голая ветла у забора. Глядя на то, как мечутся на фоне сизых туч корявые ветви, Варя тихо спросила:

– Так вы… из-за Сергея Станиславовича в Москву ехать вздумали? – Зосимов не ответил, и Варя ещё тише сказала: – Вы ведь сами читали… Ничего худого в его письме нет, ничего паскудного! Он ни разу мне плохого слова не сказал, не сделал ничего… Коли желаете, я вам и прочие письма его принесу, прочтите, сами увидите всё!

– Я, Варенька, твоих писем отродясь не читал и не стану, – твёрдо ответил Зосимов. – А это прочёл, потому что бобовинская барышня чуть ли не в глаза мне его кинула. И я, грех сказать, перепугался, что тебе какой-то вред с того может стать.

– Аннет?! – ахнула Варя. – Да быть не может такого!.. Ведь она же…

– Не Анна Станиславовна, нет. Она – барышня добрая, разумная… Та, другая.

– Ах, эта… – коротенькая сердитая морщинка тронула лоб Вари. – Ну, с этой станется!

– А с чего она этак озлобилась, не знаешь ты?

– Может статься, и знаю. Да только я перед ней вовсе ни в чём не повинна!

– А ты, Варюша, не знаешь, кто у бар всегда виноватым окажется? Простой человек. А сами они – никогда. Разве по-другому-то бывает?

– Так несправедливо же это, тятенька!

– Ах ты, господи, дурочка… Да где же ты на этом свете справедливость-то видала? Покажь, пойду посмотрю. Хоть на старости лет одним глазком поглядеть, что это за штука такая – справедливость… – с горечью усмехнулся Зосимов. – Справедливость, Варюша, она – у господ своя, у простого человека – своя. Но ты сама рассуди, что статься может, коли эта барышня всерьёз тебе вредить возьмётся? И что ты против неё сделать сможешь? И кто тебя послушает, если, не дай бог, до чего серьёзного дойдёт? Если тебя оклеветать, оговорить вздумают? Сплетни какие по селу пустить? Ведь потом век не ототрёшься…

– Вера Николаевна её и слушать не станут! – гневно возразила Варя.

– Молода ты ещё, – грустно вздохнул отец. – Не глупа, нет… А молода. Неопытна, сердечко неспелое. И вообразить себе не можешь, как легко на честного человека напраслину возвести. А ты – девушка, к тебе втрое прилипнет, коли что…

– Но Серёжа… Сергей Станиславович сроду не позволит! И слушать ничего не станет!

– Я про молодого барина ничего дурного сказать не хочу. Молод он ещё, сердце спортить не успел. Но сама-то ты как думаешь – неужто у тебя с ним что-то сладиться может? Мы для господ – забава, и ничто более. И по-другому не бывать.

Варя уже открыла было рот, чтобы возразить, но печальная улыбка отца как-то разом обезоружила её, и она сама не знала, как из глаз одна за другой покатились слёзы.

– Во-от… – вздохнул Зосимов. – Ты ведь у меня не глупа. Сама всё понимаешь. Я не хочу сказать, что он тебя обманывает злонамеренно, спаси бог. Может статься, и сам верит в то, что пишет. В восемнадцать-то годов сердце ещё чистым может быть. Но потом-то что будет, Варюша? Где такое было, чтобы господа на холопках своих женились?