Набираю в поисковике: «Что случилось с Зоуи Прис?» Получаю ссылки на адвоката, всемирно известного хоккеиста и хиропрактика. Наша Зоуи отыскивается только на шестой странице. Она стала осветителем и звукооператором в «Версив» — молодежной театральной труппе. Должно быть, толстые вполне могут быть осветителями и звукооператорами. Наверняка Зоуи фантазирует о том, как зверски расправляется со смазливыми девчонками, которым достаются все главные роли.

Они ставят спектакль о мировой войне, той, что случилась последней. Называется «Гетто». Спектакль будут играть два дня, всего четыре представления утром и вечером в театре «Тальесин» в Суонси. Записываю на ладони номер кассы.

Спускаюсь вниз и открываю папин портфель, который висит на перилах. Достаю его бумажник, в котором он никогда не держит презервативы. И одалживаю на время его платиновую кредитку.

Я гуляю по ботаническому саду в Синглтон-парке читаю таблички на скамейках:

В память о Хэле Калкстейне, 1930–1995.

Отец, сын, друг, коллега, велосипедист и путешественник.

От любящих родных.

В память об Артуре Джонсе, муже, сыне, крестном отце.

Он любил гулять здесь.

Останавливаюсь напротив старичка, сидящего на скамейке. Стоя прямо у него перед глазами, осторожно беру в ладонь фиолетовый вьюнок, как, наверное, делали девушки во времена его юности. Я знаю, как радуются старички, когда видят, что подростки любят цветы. Он сидит, сложив руки на промежности. Он выглядит довольным собой: сейчас весна, и он пережил еще одну зиму. Я слегка надуваю губки и качаю бедрами, подтверждая все его представления о современной молодежи.

Выйдя на открытое пространство, держусь подальше от мощеных дорожек и шагаю по траве по направлению к университетским общежитиям, похожим на горки вафель из серого бетона.

Об университете сейчас говорят уже в школе. Мистер Линтон сказал, что если я хорошо подготовлюсь к выпускным экзаменам, то смогу попасть в класс усиленной подготовки ко вступительным по истории, а это уже верная дорожка в лучший университет, стопроцентное попадание на лучшую должность и гарантированное превращение в копию моего отца.

Старики говорят, что жизнь летит, только чтобы почувствовать себя лучше. Правда в том, что жизнь делится на маленькие отрезки времени — сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас — и нужно лишь от двадцати до тридцати таких «сейчас», чтобы осознать, что все закончится скамейкой в Синглтон-парке. Хотя не так уж это и плохо. Если бы я был старым и забыл сделать в жизни что-нибудь стоящее, то провел бы эти последние пару лет в ботаническом саду, убеждая себя, что время летит так быстро, что даже растения, у которых нет никаких обязательств, едва ли удостаиваются шанса сделать нечто стоящее в жизни — разве что произвести на свет пару-тройку красных или желтых цветков и, если повезет и подвернется насекомое, размножиться. Если старик удостаивается слов «отец и муж» на мемориальной табличке на скамье, то уже думает, что у него есть причины гордиться собой.

Помню, когда я смотрел «Короля Лира» в «Гранд-театре», то заметил, что на некоторых сиденьях таблички, посвященные каким-то людям или местным компаниям. Может, Зоуи к этому стремится, и ее главная цель — заполучить мемориальную табличку на одном из тех широких кресел.

Я просто неверно подгадал. Если бы у Зоуи была возможность прочитать мое руководство прежде чем она перешла в другую школу, как знать, где бы она была сейчас. Может, стала бы одной из тех девчонок, которых фотографирует «Ивнинг пост» с результатами экзамена в руках.

Но поскольку этого не случилось, она должна остаться такой же или стать хуже. Самооценку человека очень хорошо характеризует тот факт, что в жизни он или она занимается установкой хорошего освещения для других девчонок.

Они наверняка держат ее подальше от глаз, в операторской будке, под капельницей с мясной подливкой. Рычажки и ручки на ее пульте — единственное, что соединяет ее с внешним миром. Из темноты Зоуи наблюдает, как исполнитель главной роли поет, обратив глаза к осветительным приборам; она знает, что он поет для нее. Она включает самый яркий прожектор, покручивая ручку потным пальцем, и скользит рукой по толстому животу, проскальзывая под резинку своих треников и хватаясь за сгусток хлюпающей плоти, который, как она недавно узнала, является ее половыми органами.

В кафе театра «Тальесин» полно гордых, цветущих на вид родителей. Я спускаюсь в кассу (она же сувенирный магазин, она же галерея) и прошу выкупить зарезервированный билет, вручая папину кредитку женщине за стойкой.

У кассирши в глазу лопнул капилляр; на роговицу как будто капнули кроваво-красным соусом табаско. Замечаю желтый мазок синяка под глазом, но не придумываю историю о том, как она получила этот ушиб.

Она читает надпись на конверте: «Один билет на вечернее представление, Ллойд Тейт», — и протягивает его мне. Какое-то время я выжидаю, надеясь, что у нее возникнут сомнения насчет моего возраста. Но она улыбается и отдает мне кредитку.

Направляюсь прямо в бар и заказываю кулебяку с цыпленком и грибами. В школе мы прозвали Зоуи Кулебякой. Девушка за барной стойкой ставит пирог в микроволновку на полторы минуты. Пока он там вертится, я наблюдаю за тем, как раздуваются и провисают его бочка и морщится кожа. Пирог стареет на год с каждой секундой.

Сажусь за пустой столик и вилкой делаю прокол с каждого конца кулебяки. Через отверстия из пирожка-гейзера пробивается дым. Я жду, пока тягучая начинка остынет, и просматриваю программку спектакля «Гетто». Натыкаюсь на «Зоуи Прис — звукорежиссер, осветитель». Фотографии нет. На последней странице черно-белые фотографии с генеральной репетиции. Девчонки почти все выглядят одинаково: хорошенькие и с прямыми волосами. Пытаюсь вспомнить, как выглядит Зоуи. Я наверняка узнаю ее, когда увижу, но сейчас все, о чем я могу думать, — моя курино-грибная кулебяка.

Театр заполнен больше чем на половину. Я самый молодой зритель в ряду «Л».

В пьесе рассказывается о гетто в литовском Вильнюсе, где евреи создали театральную труппу. Они поют и исполняют песни. Их пение оказывается таким прекрасным, что депортацию в концлагерь откладывают на некоторое время. Повезло евреям, что нацисты не черта не понимают в хорошей музыке. Нацист Киттель назначает еврея Генса правителем гетто и начальником еврейской полиции. Генс устраивает бал, чтобы быть у нацистов на хорошем счету.

В антракте остаюсь на своем месте. Мне нравится наблюдать за ребятами в черных джинсах, таскающими декорации. Как будто их никто не видит.

Они выносят на сцену цветы, ковры и подушки. Четверо несут длинный прямоугольный обеденный стол, который затем накрывают: вино, довольно убедительный муляж салями в сетке и пластиковые жареные куры.

Начинается второе действие, и на сцене появляется двенадцать актеров: фольклорный ансамбль, состоящий из скрипача, трубача, гитариста и аккордеониста. Они играют довольно раздражающую мелодию, а четверо нацистов тем временем попивают вино и наблюдают за тем, как еврейские полицейские трахают пьяных еврейских проституток. Они делают это на столе.