— Аарон, милый?

На сцене рассказчик; он сидит в старом коричневом кресле в халате. По сценарию у него не хватает одной руки, но я вижу, что это всего лишь фокус с рукавом.

— Аа-рон? — Она без выражения смотрит на сцену.

Ее сумка стоит под столом: она расстегнута и открыта. — Просто хотела поздороваться, — мурлычет она в микрофон.

Я быстро заглядываю в сумку, надеясь увидеть фиолетовый дневник, но вижу лишь щетку для волос, пухлый черный бумажник и тюбик увлажняющего крема.

— У меня сегодня особый гость. Поздоровайся с Аароном, Олли. — Она смотрит на меня. Я не двигаюсь. — Он тебе машет. — Зоуи опускает рычажок на черной коробочке; красная лампочка гаснет. — Я могу с ним говорить, а он со мной нет — зрители услышат, — объясняет она. — Аарон — ассистент режиссера.

— А я думал, актер.

— О, я передам, что ты так подумал. Аарон терпеть не может актеров. — Она наклоняется и нажимает кнопочку на пульте.

Прожектор над фигурой рассказчика гаснет. Зоуи выжидает несколько секунд и снова нажимает ту же кнопочку. Сцену заливает золотистый свет.

— Значит, ты и за звук и за свет отвечаешь? Круто, — говорю я и притворяюсь впечатленным. Очень важно, чтобы Зоуи думала, будто я купился на все эти сказки о ее «новой жизни».

— О да. Можешь звать меня просто Гудини. — Она грозит мне растопыренными пальцами, как злой волшебник. — Вообще-то, я программирую весь свет на компьютере заранее, поэтому мне только остается нажать кнопочку в нужное время. Вот и вся загадка.

— О. И все равно круто.

— Поэтому мне здесь все время скучно. И я только и делаю, что треплюсь с Аароном.

Наверное, Аарон и научил ее, как перестать быть изгоем.

Во время первого большого музыкального номера мы придвигаем кресла поближе к пульту управления чтобы видеть сцену целиком. Эта та часть пьесы, где еврейская театральная труппа репетирует перед выступлением. Кое-кто из евреев поет мимо нот и путает танцевальные па. Но это не слишком смешно. Зоуи знакомит меня с труппой.

— Вот эти девчонки, которые сейчас поют, наполовину лесбиянки. На прошлой вечеринке для участников спектакля они устроили групповушку. Натану, который играет Крука, еще только четырнадцать. Зовет себя педофилом, застрявшим в теле ребенка. Артур — он играет глухонемого — бабник, но мы его все равно любим. Джонни, тот, что сейчас говорит, милый, симпатичный парень; влюблен в Арвен. Арвен играет Хайю — это та, что с рыжими волосами, — и любит только себя, ну и Джонни немножко. Аарон ненавидит всех и спит со всеми — никого не обделил. Ну а если честно, это просто сборище ненормальных. В прошлый раз у нас была не вечеринка, а оргия.

— Ну вы даете. Наверное, потому что в пьесе есть такая сцена.

— Ты даже не представляешь, как хочется заняться сексом после того, как целый день репетируешь эту сцену.

— Ха-ха.

Она разворачивает кресло и оказывается ко мне лицом.

— И еще хуже наблюдать, как твои друзья репетируют оргию.

— Ха.

Я тоже разворачиваю свое кресло к ней. Она пристально смотрит на меня. Думаю, Зоуи слишком много времени проводит в театре; все это как будто отрежиссировано.

— А у тебя есть девушка?

— Нет, мы расстались, но, думаю, это к лучшему, — отвечаю я, раз уж мы решили обменяться парой клише.

— Черт, мне жаль.

Она подкатывает кресло ко мне. Наши колени соприкасаются.

— В нашем возрасте бессмысленно заводить друга или подружку. Мы с Аароном встречались некоторое время, но это просто не имело смысла: мы оба знали, что хотим спать и с другими. У нас в театре все друг с другом спят. И все равно остаются друзьями.

Хорошо она себя уговорила. Наверняка он ей изменил.

Потянувшись мимо моей руки, она нажимает кнопку «Пуск». Прожектор падает на Хайю, красивую рыжую девчонку. Она начинает петь.

Эту часть пьесы я помню. Песня называется «Суони» — это джазовая композиция Джорджа Гершвина. Киттель, офицер SS, заставляет евреев петь эту песню, хотя джаз запрещен Министерством культуры.

— Давно ты расстался со своей девушкой? — спрашивает Зоуи и касается моего колена.

— Примерно полгода назад, — отвечаю я, продолжая следить за Хайей, которая кружится по сцене. Она намного красивее Зоуи.

— О! Ну тогда тебе просто необходимо отвлечься.

— Она щелкает рычажком транзистора; вспыхивает красная лампочка. Она подносит микрофон к губам.

— Аарон, ты хотел бы заняться сексом здесь, наверху? — Она улыбается мне. — Правда, это просто отличное место, чтобы перепихнуться?

— Это ты кого спрашиваешь? — интересуюсь я.

Она снимает наушники.

— А ты как думаешь?

Смотрю на нее. Ее уши стали ярко-малиновыми. Невольно вспоминаю те времена, когда мы с Чипсом рассуждали, каково это, заняться сексом с жиртресткой. Чипс тогда залез в штаны и стал издавать пукающие и булькающие звуки крайней плотью.

Она склоняется ко мне.

— Ты их видишь, а они тебя нет. Ты их слышишь, а они тебя нет.

В пьесе еврейские актеры начинают выбирать костюмы для своего представления. Предприимчивый еврей Вайскопф собрал одежду погибших на войне. Он говорит, что кровь отстирали, а дырки от пуль зашили. Мне нравится характер Вайскопфа. Он старается извлечь максимум пользы, даже когда дела хуже некуда.

Зоуи бросает наушники на колени и кладет руки мне на бедра.

— Стесняешься?

Ее руки движутся вверх по моим бедрам. Я и вправду стесняюсь, ведь даже Шэрон Стоун в роли Кэтрин Трамелл в «Основном инстинкте» действовала более деликатно.

— Я не стесняюсь, — вру я. — Это действительно потрясающее место для секса.

Чем больше она липнет ко мне, тем отчетливее я вспоминаю картину: она в школьной столовой со ртом, набитым котлетами из индейки, и, несмотря на это, заглатывает еще и апельсиновый сок.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она и высовывает язык, облизывая нижнюю губу.

В этот момент в пьесе Киттель объявляет, что фюрер не допустит роста населения еврейской расы и потому евреям можно иметь не более двух детей. Шеф еврейской полиции пересчитывает численность семей по головам палкой. Отец, мать, ребенок, ребенок. Третьего ребенка отсылают за сцену, то есть убивают.

— О логистике, — отвечаю я.

Я не взял презервативы. Придется воспользоваться ритмическим методом.

— О логистике? — повторяет она и наклоняется ко мне. Кинув взгляд на сцену, где выжившие члены семей допевают депрессивную песню, она тянется мимо меня и нажимает волшебную кнопку. Сцена погружается в темноту; появляется рассказчик, освещенный одним лишь торшером и уснувший в кресле. Один из зрителей пытается аплодировать, но никто не подхватывает его хлопки.