оруженосца отнести сюда двух жирных косуль, убитых мною, я решил отдохнуть, снял сюрко и остался в одной рубахе. Затем, улегшись у родника в тени сикоморы, я уснул неподалеку от другого моего оруженосца, которому велено было стеречь наших лошадей. В это время ехали мимо две девицы верхом на рысистых конях, с укрытыми лицами, а в руке каждая держала по мешочку, как рассказывал мне оруженосец, принявший их за мою подругу и ее прислужницу. Они спешились; одна уложила мне на голову подушку и смазала мне ногу некоей мазью. Другая проделала то же с левой рукой. После они снова сели верхом, и оруженосец слышал, как они говорили, проезжая мимо: «По правде говоря, мы были чересчур жестоки; нам бы надо было оставить ему шанс на исцеление». – «Ну что же, – отвечала другая, – я установлю, что он вновь обретет власть над своею рукой, когда лучший рыцарь на свете оросит ее собственной кровью». – «А я, так и быть, согласна, чтобы рана на ноге его закрылась, когда ее окропят кровью рыцаря, более всех подобного лучшему».

Они исчезли в лесу, а мой слуга, которому никак невозможно было за ними последовать, подбежал ко мне в превеликом смятении. Он хотел разбудить меня, но подушка длила мой сон, и я открыл глаза не ранее, чем нечаянно подвинул и уронил ее. И тут я ощутил жгучую боль; рука и нога мои были покрыты гноем. Напрасно я пытался взобраться в седло; оруженосец соорудил носилки, жители леса уложили меня на них и отнесли домой. С той поры я не вставал до сегодняшнего дня, когда, благодаря вашей доблести, нога моя снова стала мне повиноваться.

Агравейн умолк; но Дева с мечом промолвила:

– Я всегда вам говорила, что надо было искать монсеньора Гавейна как первейшего из отважных бойцов; а вы мне не хотели верить и твердили, что немало есть других, не хуже.

Агравейн не отвечал, стыдясь, что не признавал достоинства брата; а Гавейн спросил, желая переменить беседу:

– Чей он, этот дом?

– Мой, братец, – ответил Агравейн. – Я владею им от герцога Камбеникского, а тот отвоевал его у короля Нор-галлии.

Тут мессир Гавейн, заметив улыбку на губах подруги Агравейна, стал просить ее сказать причину.

– Боже мой! Я смеюсь над тем, какие глупые причуды бывают на свете. У меня есть сестра, моложе меня, и не она ли давала обет сберечь для вас свою девственность? И вот отец наш король, не имея иных детей, кроме нас, и боясь, как бы эта блажь не воспрепятствовала ее браку, велел ее стеречь, чтобы не дать ей никоим образом с вами увидеться.

– В самом деле, – сказал мессир Гавейн, – предосторожности эти излишни: у меня совсем другое на уме, чем избавлять вашу сестрицу от обета. Впрочем, если позволят время и место, я не упущу такой приятный случай ее ублажить. А теперь, сударыня с мечом, скажите мне, кто эти два достойных мужа, о которых вы мне толковали?

– Нетрудно видеть, – ответила она, – что вы один из двух; что же до второго, это победитель в ассамблеях короля Артура и принца Галеота: имени его я не знаю. А касательно меча, носимого мною на шее, ваш брат Агравейн доверил мне отвезти его вам ко двору короля; я ехала туда, когда вы встретились со мною.

Взяв меч, мессир Гавейн сказал:

– Если письмена, читаемые на клинке[120], меня не обманывают, он предназначен некоему башелье, на которого возлагают много надежд. Теперь этот меч один из лучших; но день ото дня он будет терять по частице своей силы, тогда как доблесть рыцаря, его носящего, будет возрастать в той же мере.

– Никто, – сказала девица, – не сумеет лучше им распорядиться, чем вы.

– По крайней мере, – ответил мессир Гавейн, – я знаю, какому башелье он подойдет.

Он разумел молодого Гектора, виденного им у госпожи Рестокской; и в самом деле, несколько дней спустя меч был передан ему через рыцаря, которого мессир Гавейн победил на Семипутье и вынудил сдаться себе на милость.

– Моя сестра, – сказала в свой черед другая девица, – дала наказ вашему брату Агравейну отдать вам его на хранение, чтобы он имел случай рассказать вам о ней.

– Я весьма благодарен вашей сестре, – ответил мессир Гавейн. – Что же до победителя в двух ассамблеях, то это, несомненно, лучший рыцарь, какого я видел в своей жизни, и его-то я и ищу. Если я смогу его найти, то приведу его к вам, Агравейн, коль скоро ему дано завершить ваше исцеление. Зовут его Ланселот Озерный, сын короля Бана Беноикского. А теперь, брат, скажите-ка мне еще, кто были те дамы, что вам так напакостили?

– Да, мне кажется, я это знаю. Однажды я победил и смертельно ранил рыцаря, который провожал одну девицу. Вне себя от горя, девица эта сказала мне, что прежде чем истечет этот год, она сумеет достойно отомстить за своего возлюбленного. В другой раз я заехал в лес Броселианд[121], ища приключений. Там я встретил весьма красивую даму и остановил за конскую узду. Рыцарь, ее провожатый, пытался ее защитить, но я сбил его с коня и оставил на земле в самом плачевном виде. Потом я велел даме сойти с коня и повел ее в густую чащу, желая возыметь с нею свое удовольствие. Она упиралась, но не могла помешать мне уложить ее на траву и раздеть. Тогда я увидел, что ее кожа усеяна чирьями и коростой, и далее я не стал продолжать. «Ох, ей-богу, – сказал я, поднимаясь, – вам не было нужды так упрямиться: по мне, так лучше иметь дело с самой паршивой прокаженной. Позор тому рыцарю, кто взял бы вас силой!» – «Хотя бы и так, – ответила она, – но не пройдет и года, как твоя нога станет гнойной и шелудивой еще похуже моей». Вот оттого, сир братец, эти две женщины со мною так и обошлись.

– И поделом, – ответил мессир Гавейн. – Спесь и насилие – позорное пятно на рыцаре!

Агравейн и в самом деле был спесивейший и грубейший из рыцарей; а преподанный урок не добавил ему впоследствии ни скромности, ни мудрости[122].

– Остается мне узнать, – продолжил мессир Гавейн, – зачем такое множество латных рыцарей пытались преградить мне вход в этот дом.

– Эти люди, – ответил Агравейн, – все вассалы девицы, моей подруги. Когда король, ее отец, задумал выдать ее замуж, он ввел ее во владение землей, которую должен был ей уступить, а рыцарям этой земли велел присягнуть новой госпоже. И поскольку ожидалось, что меня исцелят два самых