– Ах! – сказал, осклабясь, карлик, слушавший их, – этот дрянной рыцарь, наверное, полоумен или пьян.

Гектор и сенешаль сами облачили мессира Гавейна в доспехи, кроме головы и рук; поверх кольчуги ему надели дождевой плащ[113]. Ему подвели рысистого коня; он сел верхом, а за ним и оруженосцы: один вез его щит, другой меч, третий вел в поводу боевого коня[114]. Дама была уже за городской стеной, окруженная и теснимая толпой, жаждущей узреть как можно ближе обоих бойцов.

– Госпожа, – вполголоса сказал ей сенешаль, – мы были не слишком учтивы, не спросив у вашего рыцаря его имя.

– Вы правы; и я спрошу его об этом, пока он не подвязал шлем.

membris argenteis sed deauratis non indecenter ornatam,cum cnipulo duobus circulis argenteis ad capita manubrii eburnei signato [лат.]. (Giraldi Cambrensis opera. London, 1861, t. I, epistol. XXX). (Прим. П. Париса).

Мессир Гавейн угадал их намерения; он подъехал к ним, еще не касаясь барьера ристалища, и попросил даму пожаловать ему один дар, который ей ничего не будет стоить.

– Пускай бы даже он стоил мне всего на свете, я вам его пожалую.

– Ну что же! Госпожа, извольте не дознаваться моего имени несколько дней, начиная с нынешнего.

– Увы! Именно это я и собиралась сделать; но раз вам так угодно, я воздержусь от этого.

И вот появились три всадника; двое укрыты дождевыми плащами, третий в полных доспехах, с опущенным забралом, со снятыми рукавицами, в ратной котте с золотыми и лазурными полосами. Он был высок и ладно скроен: ноги длинные и прямые, бока худощавые, плечи широкие, кулаки крепкие, голова крупная, волосы черные с проседью. Это был Сегурад; он раздвинул толпу, приблизился к госпоже Рестокской и произнес во всеуслышание:

– Госпожа, сегодня последний срок, и я полагаю, что вы соблюдете условия, как только я покончу с вашим шампионом.

Взволнованная дама промолчала; но Гавейн заговорил:

– Любезный сир, нам бы надобно услышать из ваших уст, каковы эти условия.

– Госпожа их знает, – возразил Сегурад, – и этого довольно.

– Нет; тех, кто выступает на стороне госпожи, об этом не известили; и было бы весьма нелюбезно отказывать им в просьбе.

– Рыцарь, – ответил Сегурад, – я здесь не перед придворным судом, я говорю и делаю, что мне угодно.

– Ах! Сегурад, если вы силой завоюете одну из самых прекрасных и родовитых на свете дам, вы себе накличете приключений; в нашем краю я знаю немало тех, кто сумел бы ее у вас оспорить.

– Так пускай приходят, я их вызываю; будь с ними хоть сам Гавейн, сын короля Лота.

Мессир Гавейн оставил эти слова без ответа; он отъехал от Сегурада и вернулся в круг своих друзей.

Через мгновение госпожа Рестокская отошла и стала ждать поодаль вместе с другими дамами[115]. Гавейн пристегнул рукавицы и поднял забрало. Гектор подвязал ему шлем, а сенешаль подвел боевого коня. Когда он сел в седло, Гектор протянул ему щит, а сенешаль копье. И вот он вступает внутрь ограды; с другой стороны туда въезжает Сегурад. Потом они меряют друг друга взором, берут разгон и сближаются; щиты прижаты к груди, копья на упоре[116]. Кони пущены в галоп; глефы сломаны с первого удара. Гавейн и Сегурад сходятся вплотную, сжимают друг друга в объятиях и разом падают так грузно, что, глядя на них оцепенелых, иной бы подумал, что оба ранены до смерти. Но Сегурад выбрался, поднялся, положил руку на меч, продел другую в петлю щита[117] и ринулся на Гавейна в тот самый миг, когда он вставал. И тут пошла обоюдная сеча сплеча и с маху. Оба рубят, колют и пронзают щиты; оба сминают шлемы и острой сталью мечей прорывают кольчуги. И столь точны удары, и столь силен отпор, что нельзя угадать, к кому склоняется удача. Наконец, уступив равной усталости, они уронили руки, и казалось, у них едва доставало сил удержать щиты. Но заминка эта была недолгой; подобно двум разъяренным львам, они вновь набросились друг на друга и в последний порыв вобрали всю оставшуюся мощь. Ближе к полудню мессир Гавейн уже только и делал, что отражал удары; но пыл Сегурада все возрастал. А как известно, Гавейну было на роду написано, что незадолго до полудня он имел силы не более, чем обыкновенный воин; но стоило солнцу дойти до половины пути, как он оживал и преисполнялся двукратной мощи. Сегурад это скоро заметил: он уже уверился в победе, но вот он терпит жестокие удары и видит, что на сей раз его крушат немилосердно. И чудится ему, что против него уже не человек, а демон; он бережется, он сторонится; все кончено, непобедимый будет побежден; прощай, слава; прощай, покорность возлюбленной дамы. Пролитая кровь, отверстые раны, жгучее солнце, бьющее прямо в расколотый шлем, – все вопиет о том, что поражение неизбежно. Он отступает, кружит, ускользает; его усилия тщетны: от последнего удара он падает ничком, а когда норовит подняться, Гавейн упирает в грудь ему колено, отвязывает шлем и рукоятью меча бьет по лбу и лицу.

– Пощадите! – взывает он.

– Тогда признайте, что вы побеждены и сдаетесь.

– Пощадите, благородный рыцарь! Но не вынуждайте меня выговаривать позорные слова.

– Это уж как решит ваша дама.

Послали доложить госпоже Рестокской, что ее рыцарь победил; она подбежала, вне себя от радости, пала в ноги Гавейну, осыпала поцелуями звенья его шосс, золото его шпор.

– Госпожа, что вы желаете от этого рыцаря?

– Сир, он не мой, а ваш; делайте с ним, что угодно.

– Нет, госпожа, я ваш шампион, я отстаивал ваше дело; вы одна ему владелица. Скажу лишь, что Сегурад, один из лучших в мире рыцарей, просит у вас пощады.

– Дорогой сир, – промолвила дама, – как вы поступите, так оно и будет верно.

Тогда Гавейн поднял его, и Сегурад признал себя вассалом госпожи Рестокской.

Гектор и сенешаль проводили его в замок, куда перед ними проследовала госпожа Рестокская, позабыв о мессире Гавейне, и тот остался на месте почти что в одиночестве. Один юнец из прислуги поймал и удержал его коня в тот самый миг, когда оба бойца от встречного удара выпали из седел. Когда он привел его, мессир Гавейн заметил, что брошен один и что госпожа Рестокская ушла, не поблагодарив его. Он двинулся по дороге к лесу. Юноша счел своим долгом указать ему, что Ресток в другой стороне.

– Я знаю, братец; но у меня в лесу есть дело, я скоро вернусь.