потому еще не совсем в отчаянии. Могу взамен сделать другую…»[286]

И другое:

«…Невозможно была занята все это время; эти проклятые десять гравюр почти окончены. Если бы вчера не гости, то сегодня я бы совершенно была от них свободна. Исполнила девять гравюр и один рисунок — „Вход в Летний сад“. Не посылаю тебе оттисков, так как они не представляют особенного интереса, и все равно ты их увидишь в первом номере „Мира искусства“. Дягилев был, и они ему нравятся; до отъезда моего к вам в Калугу он мне назначил срок 15 декабря, а теперь сократил на целую неделю, и все-таки я поспела. Ведь молодец!

…Но если б ты знала, как я работала! До тошноты в голове. Теперь мне легче, хотя к 15 декабря я должна сделать еще одну гравюру в журнал „Художественные сокровища России“. Бенуа заказал деталь Ростральной колонны[287]. Я ездила в такую даль и рисовала с натуры. Пришлось рисовать при шестнадцати градусах мороза.

…Кажется, будет интересная гравюра. А с 15 декабря я должна делать копию с одного официального портрета и приготовить его к 1 января. Просто некогда оглянуться, а читать и подавно, — совсем поглупела. Кроме того, у меня хлопоты с вещами, которые я посылаю в Москву: то рамы, то фотограф, то упаковщик, то деловые письма.

…У Бенуа я это время редко бываю. Чувствую себя утомленной. Гравюры мои понравились там посредственно. Да если бы они им понравились, то я скорее считала бы, что они ничего не смыслят в гравюре, чем поверила бы, что они действительно хороши…»[288]

Теперь, когда передо мной лежат эти гравюры, а за моей спиной многие годы работы, я сужу о них несколько иначе. Во-первых, хвалить себя за то, что вместо десяти сделала к сроку девять, а десятый — рисунок, не за что. Да еще рисунок этот плох. Во-вторых, среди этих гравюр есть такие, которые совершенно не отражают нашего прекрасного города. Гравюры: «Перевоз через Неву около Смольного монастыря», «Набережная Васильевского острова», еще «Барка около набережной» — могут легко сойти за виды любого приволжского города. В них характерного петербургского ничего нет. Но между ними есть и хорошие гравюры. «Лев» сделан совсем неплохо. «Вид на Биржу», «Фонтанка и Летний сад» тоже неплохи. А гравюры «Новая Голландия» и «Цепной мост» — прямо хороши.

По поводу последней гравюры у меня с Дягилевым произошел короткий диалог:

— Почему, Анна Петровна, вы, изображая дым парохода, сделали в нем черное пятно? Ведь дым же светлый?

— Это… это — желание художника! — был мой категорический ответ.

— Желание художника законно. Я не противоречу, — насмешливо улыбаясь, поклонился Дягилев.

Черную завитушку в дыме я оставила.

Теперь эти мои гравюры кажутся обычным явлением в области черной гравюры. Если их внимательно разобрать и рассмотреть технику, мои новые приемы резьбы, когда я в них прибегала то к белым, то к черным штрихам, то к сочетанию штрихов с отдельными линиями, а то и к взаимному действию черных и белых пятен, станет ясным, что эти гравюры были основанием, истоком, откуда впоследствии выросла и развилась у нас оригинальная художественная черная гравюра. Да, просто раньше никто у нас так не резал. В дальнейших своих работах я стремилась к еще большей краткости и упрощению.

Торопясь их сделать к сроку, я поневоле уходила в свою комнату, удалялась от интересов моей семьи и навлекала на себя упреки в равнодушии. Эти два месяца я нигде не бывала, и никто ко мне не приходил, кроме Сережи и Константина Андреевича. Они приходили по средам, а потом, видимо, молчаливо решили приходить в разные дни. Они оба не отличались веселым характером. Сережа сидел часами в углу дивана, рядом со столом, на котором я резала гравюру, курил и изредка обменивался со мной словами. Константин Андреевич тоже был невесел.

В январе 1902 года умер дедушка, отец матери, и скоропостижно — двоюродный брат, Владимир Васильевич Лебедев[289]. Эти две смерти вызвали в нашей семье большую печаль.

У меня был выход — я спасалась у Бенуа. Там совсем другие интересы, другие впечатления. Удивительная женщина была Анна Карловна, жена Бенуа. Всегда бодрая, смеющаяся и живая. Чрезвычайно энергичная и неутомимая. Очень радушная и хлебосольная хозяйка. Строй дома у них был с большим ритмом. В 8 часов Александр Николаевич вставал: выпив кофе, писал картины. Днем уходил в музеи, осматривал частные собрания, потом работал в редакции «Мира искусства». Вечером был дома, в театре, в гостях. Обстановка их квартиры была простая, старинная, изящная. Много произведений искусства. Александр Николаевич отыскивал и приобретал старинные акварели, гравюры, рисунки. Коллекционированию он не придавал исключительного значения, а делал это между прочим. Он собирал и предметы народного искусства. Я часто рассматривала у него собрание деревянных, вырезанных скульптурных фигурок народного творчества. Главные мастерские таких резчиков находились в Троице-Сергиевой лавре под Москвой[290]. Среди фигурок кого-кого там не было! Домашние животные, дикие звери, птицы и всякие, всякие люди: ремесленники, мастеровые, монахи, книгоноши, солдаты и многие другие. Вырезались они необыкновенно ловко, схематично и характерно. Встречались даже целые сцены из басен Крылова, из русских народных сказок. Они не покрывались краской и потому были пленительного цвета натурального дерева.

Еще у Александра Николаевича была коллекция самодельных народных кустарных игрушек, все больше из папье-маше, покрытых краской или лаком. Они были исполнены не так художественно, как деревянные фигурки, наоборот, были часто аляповаты, но самобытны, и в них просвечивало много юмора, насмешки и сарказма. Нарочито нелепыми изображались барыня, ее кавалер, монах, офицер, жандарм, купец, купчиха. Чувствовалась ядовитая насмешка, выраженная остро и едко. Они напоминали по характеру народные картинки (лубки), собранные Ровинским[291].

«…C Соней у нас окончательно решено, и свадьба будет в апреле[292]. Итак, моя душечка, Болотная{38} — в трубу. Впрочем, если мы доживем благополучно до осени, то мы все едем в Крым и там увидимся; это будет восхитительно.

…Теперь шьется приданое, и все больше разговор об этом. Соня, что весьма естественно, очень мало чем теперь интересуется, кроме своего замужества, и совсем отошла от моих интересов. Я баклуши бью. Пока светло, пишу копию с портрета, а потом так слоняюсь, и скверные мысли лезут в голову. Надо начать опять усиленно работать…»[293]

«…Я часто хожу к Бенуа, и там бывает очень интересно. Особенно один вечер. Кроме