акт есть позыв к практическому действию, стимулированный каким-то желанием, а желание есть ничто иное, как эмоция, достигшая той степени напряжения (= интенсивности), при которой практическое действие, целью которого является реализация этой эмоции, не может не произойти, даже если это действие будет иметь вид бездумного, рефлективного импульса. Итак, эмоции и желания суть те элементы душевного содержания, которые в принципе рационализации не подвергаются. А в душе, кроме этих элементов, остаются только т. н. познавательные элементы, т. е. ощущения, комплексы ощущений (= восприятия), представления и ассоциации представлений. Но природой познавательных элементов душевной жизни занимается гносеология, а не психология. Вот и получается, что психологический анализ, за который берется тот или иной мыслитель для разрешения обычных проблем прикладной философии, этики, ставит такого мыслителя в своеобразное положение – надо рационально умствовать о том, о чём строго логическое, философское умствование невозможно, так как психологический материал, предлагаемый для рационального осмысления, в принципе такому осмыслению не доступен. Если собственно философское умствование невозможно, а умствовать необходимо, то остается одно – умствовать не строго по-философски, а на уровне обычного рассудочного словоупотребления. Такое умствование, как правило, отличается многословием, намеренной усложнённостью, имитирующей глубокомыслие, и вообще той витиеватой замысловатостью, которая препятствует ясности изложения. Кстати вспомнить, что древнегреческие философы, общепризнанные основатели европейской философии, никогда не впадали в психологию. Древнегреческая философия носила исключительно рационалистический характер даже и тогда, когда она отказывалась от рационалистической гносеологии, и даже тогда, когда впадала в нигилистическое сомнение относительно возможности самого философского (= рационального) знания, как это было у скептиков. Даже в область практической философии, т. е. этики, этот интеллектуализм (= рационализм) проник со времен Сократа. Но при этом, что чрезвычайно знаменательно, древнегреческие философы никогда не воспринимали эмоции и желания в качестве оригинального (= самостоятельного) материала для осмысления, а подводили эмоции и желания под категорию «знание», толкуя их, эмоции и желания, как модификации познавательных элементов души и, тем самым, превращали то, что в Новое время считается психологией, в гносеологию. Отсюда, кстати сказать, краткость и прозрачная ясность в философских рассуждениях древних греков.

Но ключевой вывод из этих своих рассуждений о сущности и значении свободы Локк сформулировал вполне определённо. Наличие свободы у человека уже по той причине не может быть поставлено под сомнение, что только при наличии свободы возможна нравственная и юридическая ответственность индивида за своё общественное поведение[149].

Как мы уже знаем, современник Локка Спиноза отвергал свободу человека в принципе. И это отвержение находило поддержку в среде материалистов той эпохи, не говоря уже об атеистах, которые и тогда, как и во все века, свободу человека отвергали категорически. Так как признание свободы человека является одним из основных положений религиозного мировоззрения, то в борьбе с религией отрицание свободы человека есть неизбежный тезис атеистов. Локк своим признанием свободы человека открыто стал в позицию защиты христианской религии.

Но никаких подробностей в изложение своего понимания христианской этики Локк не представил. Поэтому этические суждения Локка представляют собою довольно небогатое своим содержанием, просто даже схематическое воспроизведение общих мест, обычно излагаемых в учебных курсах нравственного богословия в качестве введения к основной части учебного материала. Никто с этими следующими общепризнанными положениями, конечно, спорить не будет.

Желаниям человека свойственно стремление к удовольствиям, но эти желания не должны быть предоставлены самим себе. Воля человека, ответственная за практические действия, должна при планировании этих действий руководствоваться не желаниями (= страстями), а указаниями разума. Разум же указывает на те нравственные требования, которые сам же разум признал истинными, так как они являются прикладной частью христианского мировоззрения, построенного на основании христианского Божественного Откровения, опять тем же разумом признанного в качестве абсолютной мировоззренческой истины. Долг человека состоит в осуществлении религиозных (= христианских) нравственных правил, что и называется добродетелью. Бог так всё устроил, что осуществление нравственной добродетели только и может принести человеку истинное счастье. Пока всё элементарно просто.

Но при объяснении связи между добродетелью и счастьем (= блаженством) Локк вводит некоторые усложняющие подробности. Обычное церковно-христианское толкование связи между добродетелью и счастьем состоит в том, что полнота счастья (= блаженства) в земной жизни не осуществима, а возможна она только после телесной смерти индивида как награда за добродетельное поведение при земном существовании индивида. Локк как философ-деист, признающий необходимость христианской религии, но рассматривающий её с точки зрения разума (у него даже было специальное сочинение, написанное в 1695 году, на тему «Согласие христианства с разумом»), с таким объяснением связи добродетели и счастья был принципиально не согласен. Для него, как и вообще для всех деистов, концепция загробного воздаяния индивида счастьем за земную добродетель была невыносима прежде всего не потому, что для них вообще загробное существование душ умерших людей было неправдоподобно, а потому, что они, деисты, усматривали в этой концепции «загробного блаженства» определенную нравственную фальшь. Если верующий при регулировании своего социального поведения исходит из расчёта на загробную награду в виде блаженства за своё это земное поведение, то даже если это его поведение окажется безукоризненным с формальной стороны, то нравственной ценностью такое поведение обладать не может, ибо расчёт на будущую награду есть, по сути дела, расчёт на будущую прибыль, корысть (в виде загробного блаженства), но нравственность и добродетель могут мыслиться только бескорыстными. Поэтому истинным мотивом для нравственного поведения, для добродетели приманка в виде загробного блаженства быть не может. Истинным мотивом для добродетели можно считать только саму эту добродетель[150]. Тем не менее, стимулирование нравственного поведения надеждой на загробное блаженство Локк считает объективно полезным, ибо едва ли не большая часть общества без такого стимулирования вообще не будет способной к упорядоченному общественному поведению.

В глазах Локка общество разделяется на две неравные группы. Большинство – это необразованные обыватели, которые для нравственно упорядоченного поведения нуждаются в религиозном руководстве. Меньшинство – это мудрецы, руководствующиеся в своем поведении доводами своего разума. Это деление хорошо известно с античных времен. Его начали культивировать ещё афинские софисты. В начальное христианство оно проникло в качестве одного из элементов еретического учения гностицизма, которое как раз и устанавливало разделение христиан на невежественных «пистиков» и интеллигентных «гностиков». Но ересь гностицизма довольно быстро была распознана и разделение на «пистиков» и «гностиков» было отвергнуто. В Новое время вместе с возрождением гностицизма в различных его вариантах стало возрождаться и это общественное деление. Деизм есть один из этих вариантов гностицизма. И то, что Локк, убеждённый деист-гностик, это деление фактически поддержал, есть, конечно, логическая последовательность. В этом пункте расхождение Локка с церковным христианством несомненно.

Что касается другого важнейшего