совсем уже растерялась и, не зная, что ей говорить, бросилась к постели, легла на неё и, уткнувшись головой в подушку, закрыла лицо руками, решив, что пусть будет, что будет!

«Господи, помилуй и сохрани!» — твердила она про себя, стараясь не слушать того, что говорил ей из-за двери Корецкий.

Он сначала просил, приказывал, требовал, казалось, хотел сорвать дверь с петель, но гостиница была полна народом, и он боялся шуметь, боялся даже говорить слишком громко.

— Маничка, Маня! — жалобно просил он. — Отвори, мне нужно сказать тебе два слова только! Твоя мать желает тебя видеть! Я тебя хочу отвести к ней!

Услыхав эти слова, Маничка почувствовала, что борьба не по её силам, и что она не в состоянии владеть собой.

Сколько раз с самого детства думала она о своей матери, мечтала о ней и представляла её себе. Отца она боялась, страшилась; он почти всегда являлся грубым и пьяным и все разговоры с ним кончались тем, что она отдавала ему свои деньги. Спросить у него о матери она никогда не осмеливалась — и вдруг… он сам говорит ей о матери и обещает отвести к ней!

Маничка встала с постели; голова её кружилась, пред глазами как будто туман застлал всё… Она сделала шаг по направлению к двери и остановилась… Она вспомнила запрет дяди Андрея: ни под каким видом не отпирать двери, в особенности, если придёт Корецкий.

«Нет, не отопру!» — спохватилась она и снова вернулась на постель.

— Да чего ты боишься? Смешная, право! — настаивал, между тем, Корецкий за дверью, — ведь я отец тебе и зла не сделаю. Ведь я даже не пьян сегодня, ты по голосу слышать можешь… Маня, отопри, пусти меня! Ну, если я виноват был пред тобою, прости меня… Если не пустишь, я пропаду, Маня, совсем пропаду! Такие дела, что, может, ты меня спасти можешь… то есть твоя мать спасти меня может… Пойдём к ней, попроси её за отца… Она ведь тут, в этом городе, она близко… А пропаду я — на твоей душе грех будет…

Корецкий говорил слезливо и жалобно и говорил такие слова, которых Маничка никогда не слыхала от него.

В самом деле, если он хочет раскаяться? Может быть, дядя Андрей сам велел бы впустить его, если б знал это. А не впустит она отца — он совсем отчаится и пропадёт навсегда, погибнет… и она погубит его, она!.. Потом она всю жизнь будет вспоминать вот эти минуты, когда он просился к ней, хотел раскаяться, измениться, а она не пустила его к себе…

Нет, положительно, дядя Андрей не знал, когда запрещал ей и брал с неё слово. Она должна отпереть!

Маничка подошла к двери и взялась за ключ…

XXV

Корецкому нужно было, чтоб только Маничка впустила его к себе — дальнейший план действий готов был у него, а этот план в случае удачи мог, действительно, спасти его, то есть дать возможность немедленно уехать из города так далеко, как он хотел, и уехать не с пустыми руками, а с деньгами.

Когда, после встречи с Ершом, Корецкий вошёл с ним в подвал, их встретил там маленького роста рыжий человечек с подвязанной щекой.

— Ну, вот тебе гусь, по прозванию Стрюцкий, — отрекомендовал Ёрш Корецкого, — а его Пыжом у нас зовут, — показал он ему на рыжего человечка и добавил: — А до прочих прозваний его тебе дела нет.

Пыж пытливо оглядел Корецкого, ничего не сказал, отошёл в угол и молча сел на лавку.

Самый подвал и оказанный ему тут приём понравились Корецкому по первому взгляду. Ничего не внушало недоверия, напротив, по всему было видно, что он имел дело с людьми бывалыми, солидными, такими, что сами были не трусы, значит, и их трусить было нечего.

— Слышь, Пыж, — обратился к Пыжу Ёрш, — мы насчёт опрокиндоса прошлись, а теперь глотку заткнуть подобает… Алименты найдутся?

Пыж опять ничего не ответил, даже глазом не повёл, но встал и полез под печку.

Подвал был не особенно велик, но поместительный, в два окна, проделанные в самом своде, достаточно высоко. Выходили же они на задний двор внизу стены в ямки в земле, как это видел Корецкий.

Часть помещения занимала большая печь. У стены с окнами стоял стол, почерневший от времени и, вероятно, от накопившейся на нём грязи. У стола были две лавки и табуретка, дальше, к печке, — топчан с грудою тряпья, заменявшего, очевидно, матрас и подушки… Возле двери стоял покосившийся, но прочный и крепкий шкаф. В нём был вделан замок, запиравшийся на ключ. Пол был каменный.

Входная дверь находилась против окон, рядом с печкою. По другой стене была другая дверь, вероятно, в соседнее помещение.

Жил ли ещё кто-нибудь в этом соседнем помещении или вообще в остальных отделениях подвала, если они существовали, — Корецкий разглядеть не успел, да и не мог, потому что в проходе от наружной двери со двора было совсем темно, в особенности после яркого дневного света, с которого он попал туда. Он заметил лишь одно: там были навалены какие-то доски да кадушки. Корецкий наткнулся на них.

Пыж достал из-под печки кулёк и начал вынимать из него такие вещи, увидеть которые никак уж не ожидал Корецкий в подвале.

Прежде всего появилась цельная колбаса, такая аппетитная на вид, что только за окном лучшего гастрономического магазина висеть ей; затем — ветчина, сочная, жирная, нарезанная тонкими кусками, потом — большой кусок сыра, коробка сардинок, рыба копчёная, даже икра, ростбиф кусками. В кульке оказались даже белые французские булки.

У Корецкого слюнки потекли.

— Эх, кабы водочки при этом! — вырвалось у него.

В ответ на его восклицание Пыж опять нагнулся к печке и достал бутылку, но не водки, а дорогого коньяка с французской этикеткой.

— Не видали мы твоей водки! — презрительно проговорил Ёрш и сплюнул в сторону. — Мы, брат, едим не как-нибудь, а тоже понимаем…

— Да откуда же это всё? — воскликнул умилённый и поражённый Корецкий.

— Из лавки, должно быть. Ты думаешь, что там одни только графы покупают? Нет, и на наш паёк хватит…

Ершу, видимо, доставило большое удовольствие удивление Корецкого.

Пыж остался вполне равнодушен и безмолвно стал откупоривать бутылку ножом, который достал из-за голенища. Этот нож был почтенный. Лезвие его было остро, как бритва, но сточено в очень узкую полоску и глубоко вставлено в самодельный, обвёрнутый в грязную тряпку черенок…

Откупорив бутылку, Пыж достал стаканчик из ящика стола, налил