Девочка робко взглянула на солдата, не веря ни во что и мысленно сравнивая возможность скорого обеда с возможностью нескорого ареста. Она дрожала от голода и усталости. Сопротивляться не было сил. — Хорошо, я пойду.

— Где остальные?

— Большинство здесь; некоторые девушки работают, одна из рабынь пытается вернуться на юг. Другая ушла домой. Ей повезло.

— Возможно, и твоя судьба скоро переменится, — весело произнес стражник. — Идем, никто тебя не обидит.

— Ваше Преосвященство, — сказал Исаак, — я получил послание.

— И прибыл с похвальной поспешностью. После вчерашней ночи путаницы и ошибок мне начинает казаться, что никто в этом городе уже не может правильно истолковать послание. Как поживает протеже Его Величества?

— Юсуф? У него все хорошо. Молодые кости нелегко сломать. Ключица треснула и болит, но она срастется довольно быстро и аккуратно. Я оставлю его у Ревекки на пару дней, потому что он пока очень слаб и испытывает сильную боль. Отличный предлог, чтобы немного отдохнуть от уроков.

— А как мавританская девочка?

— Она молода, как и Юсуф. Несколько дней отдыха и хорошей еды, и все будет в порядке. Я приведу ее сегодня днем, чтобы она дала показания, если пожелаете.

— Разумеется. Конечно, это простая формальность.

— Почему?

— Мы нашли одну из кухарок Мариеты. Она и двое или трое других девушек видели, как Ферран Мане задушил ее хозяйку и бросил в спальню. Они все разбежались. Девушки его очень боялись.

— Понятно почему, — заметил Исаак.

— И теперь, когда Ферран Мане мертв, а Гиллем де Монпелье болтает без устали, нам больше не нужны свидетели этого плана.

— Значит, это был план.

— Да, план, как лишить Понса Мане всех денег. Мне говорят, что Ферран всегда был умным парнем.

— Верно. Слишком умным, чтобы преуспеть. Вы его знали?

— Нет, он покинул город до моего приезда.

— Значит, все то, что случилось с Понсом, все эти необоснованные обвинения в том, что у него любовница-мавританка, обвинение в насилии, выдвинутое против его сына, — это происки его брата?

— Так утверждает Гиллем. Правда, он уверяет, что не знает, что случилось с юношами. Он говорит, что они не должны были умереть. Он думал, что их обманут или станут угрожать, чтобы они приносили деньги.

— Он был уверен, что Понс Мане отдаст все свое состояние, лишив средств себя, жену и старшего сына, лишь потому, что об этом попросил Лоренс?

— Не знаю, верил ли он в это, — ответил Беренгер. — Но именно в этом он хочет нас убедить.

— И что, по словам Гиллема, им дали?

— Во время церемоний? Во-первых, сок византийского мака, который сжигали у них под носом или добавляли в вино. А также египетскую траву, которая вызывает завораживающие видения. Но этого было недостаточно, чтобы причинить вред. Гиллем клянется всеми святыми, имена которых может вспомнить, а также кое-чем другим.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Я знаю эти вещества. Они могут вызвать смерть, если их принять в достаточных количествах. Но эти молодые люди умерли по другой причине.

— Что, по-твоему, он использовал?

— Порой наши предрассудки обманывают нас, господин епископ. Меня вызвали к юноше, который ходил во сне, у которого были видения и кошмары и который лишился аппетита, а затем умер странной смертью. Симптомы напоминали отравление ядом, который люди называют белладонной.

— И что это такое?

— Сок паслена. Встречается довольно часто. Я думал, что юношей травили медленно, пока их организм не накопил достаточно яда и уже не мог сопротивляться. До тех пор пока не стал свидетелем смерти Лоренса Мане и не изучил жидкость в чашке и мочу. Беладонна может вызывать ужасные видения, но, думаю, кто-то приготовил для Феррана Мане особую смесь, содержащую и другие вещества, в том числе ведущие к судорогам.

— Аптекарь из Жироны?

— Возможно. Но, скорее всего, где-то в другом месте. Полагаю, что Ферран с самого начала хотел убить всех троих юношей, чтобы запугать Понса. Он мог не знать, что они держали свою дружбу в тайне, да так, что даже семьи о ней не знали.

— Злодей, не осознающий ценности жизни, — заметил епископ. — И полагаю, что женщина, которая принесла яд, была Мариетой. Она среднего роста, а этот дурак Рамон твердил, что это была маленькая женщина.

Исаак помолчал.

— Не думаю, что теперь имеет большое значение, какое именно вещество погубило всех юношей. Это было важно, лишь пока жертвы были живы и оставалась надежда на их спасение.

— Верно. И как это ни больно признавать, я рад, что все кончилось. А теперь, — Беренгер переложил бумаги на столе, — тебе известен некий Маймо Момет?

— Конечно, Ваше Преосвященство.

— Что ты мне можешь сказать по поводу спора насчет двора за его домом?

Несколько дней спустя, когда посетители ярмарки разошлись, а торговцы и купцы собрали свои пожитки, непроданные товары и выручку и ушли, в городе еще остались актеры. Они испросили разрешения представить благочестивую и поучительную пьесу и установили сцену на соборной площади.

Кажется, тут собрался почти весь город. Дети бегали по ступеням собора, наталкиваясь на вышедших из таверны рабочих, занявших места на ступенях. Женщины собирались и сплетничали о своих соседях.

Епископ остался в кабинете, чтобы заняться делами, накопившимися за последние несколько недель, подписывал разрешения на проезд, даровал позволения на слушание дел, начиная от споров по поводу границ совместно используемого двора и заканчивая обвинениями в том, что некий должник не возвращает деньги двум своим кредиторам. Он взглянул на стопку прошений и вздохнул.

Исаак был дома. После нескольких холодных дней в город вернулось тепло, и теперь он сидел во дворе: спину приятно грело солнце, а рядом стояла Юдифь.

— Не могу выразить, Юдифь, как я рад, что ты в тот вечер пришла в дом Ревекки.

— Я отправилась к епископу, потому что девочка-мавританка сказала, что ты в опасности.

— А разве епископ не любезный человек, моя милая?

— Может быть, и так, однако людей он отправил сразу, — ворчливо признала Юдифь.

— А наш внук столь же красив, как говорит его мама?

— Исаак, ты несправедлив. Конечно же! Иначе и быть не могло. Но почему у Ревекки только один ребенок?

— Она молода. У нее еще будут дети.

— А что станет с домом Мариеты теперь, когда повесили Гиллема?

— Не сомневаюсь, что насчет него будут вестись долгие споры, моя дорогая, но уверен, что все останется неизменным, как обычно бывает с подобными местами.