Он наклоняется вперед:

– Доха? Даже название такое не слышал.

Я смеюсь:

– Тюрьма, значит, ерунда, а Доха нет?

– Ничего удивительного, – отвечает он. – Я знавал людей, которые сидели в тюрьме, но не знаю никого, кто бы уехал в Доху.

И мы оба смеемся.

Я оглядываю кофейню. Мне не нравятся энергии людей, которые сидят рядом.

– Не возражаешь, если мы пересядем? – спрашиваю я и указываю на стол, который стоит совсем в стороне.

– Нет, конечно. – Он берет кофе, маффин и тут же перемещается. – За матерью ты больше не ухаживаешь, значит…

– Она жива. Брат вышел из тюрьмы и теперь ухаживает за ней. Если можно так выразиться. Мне нужно было уехать, сил совсем не осталось.

– Ничего хорошего – жить в токсичных семьях.

– Ничего.

– Я об этом много знаю.

– Очень жаль.

– По работе в молодежном центре. Мне повезло, у меня семья была очень хорошая. Меня воспитали бабушка и дедушка. Отца я не знал, мама была наркоманкой, а так детство было вполне идиллическое. Но, конечно, все могло сложиться иначе. Думаю, поэтому работа для меня так много значит.

– А что значит «специалист по работе с молодежью»?

– Это значит, что тридцатишестилетнего дядю каждый день достают подростки.

Я смеюсь.

– Да нет… Почти все думают, что это работа с трудными людьми, но я не согласен.

Он слизывает шоколад с большого пальца и продолжает:

– Ничего не имеешь против лекции? Давай потренируюсь на тебе – вдруг придется сегодня какому-нибудь учителю голову сносить.

– Ничего, – широко улыбаюсь я.

– Итак, вот что я думаю о трудных людях. Вернее, вот что я знаю о трудных людях. Это навязанный обществом ярлык, который я презираю. Трудные люди обычно очень чувствительны, а чувствительные люди могут быть очень добросовестными, осмотрительными, впечатлительными и чуткими. Часто они замечают то, чего не замечают другие, как губки, впитывают все энергии, реагируют на все раздражители вокруг себя.

Я рассматриваю его губы, его глаза. И вдруг забываю, как дышать. Дыхание перехватывает. Приходится напоминать себе, что нужно вдыхать и выдыхать. Неужели все это подстроено? Кто организовал это? Хью? Или Наоми? А он продолжает:

– Они замечают, когда кому-то неуютно, когда кто-то грустит, сердится, пусть даже человек старается скрыть свои чувства. Они понимают, что восприятие – это одно, а реальность – совсем другое, видят, что одно не равно другому. Они обычно твердо верят в доброту и справедливость. Те, кто не понимает сущность очень чувствительных людей, обычно и считают их трудными. Вот что я обо всем этом думаю. И буду защищать своих учеников до последнего издыхания.

Он кладет в рот последний кусок маффина и так комкает обертку, что крошки разлетаются во все стороны. Он очень неопрятный.

– Извиняться не собираюсь, – говорит он с набитым ртом. – Ты мне разрешила читать лекцию.

– И очень рада. Откуда ты все это знаешь?

– Изучал социологию, но больше понял, когда начал работать с учениками. Ладно… Какой твой любимый фильм?

Я смеюсь от неожиданного поворота разговора.

В кафе входит мужчина с грязно-зеленым вихрем вокруг головы. Он садится к столику рядом с нами, и вихрь начинает напоминать мне рой мух над кучей навоза. Живой, настоящий Энди сидит наконец передо мной, а мне хочется только одного – уйти. Даже не хочется – нужно уйти, оказаться подальше от этого мужчины, человека, на уме у которого одна лишь гадость. Я крепко завинчиваю крышку своей бутылки, мне не сидится на месте.

– Или ты больше любишь телевизор смотреть? Вот я могу целый сезон какого-нибудь шоу смотреть подряд, часов до четырех утра, но почему-то фильмы сейчас слишком уж длинные.

Я снова смеюсь. Я могла бы только слушать, не говоря ни слова, но знаю, что так неправильно. Да и мужчина за соседним столиком все больше раздражает. Можно было бы поднять щит, но после того, что произошло, я этого больше не делаю. Я не могу вернуться в то хрупкое состояние, но не могу и молчать рядом с Энди, именно, особенно с Энди.

– Все? – спрашивает он.

Я киваю:

– Спасибо.

– Хорошо. В следующий раз разреши мне купить тебе не только бутылку воды, а что-нибудь посущественнее.

Я улыбаюсь при мысли о следующем разе.

Когда мы уходим, мужчина, который сидел со мной рядом, яростно отодвигает свой стул, отшвыривает мой, поднимается. И вдруг начинает бить себя в грудь, как будто он в церкви, как будто вымаливает прощение вины и греховности.

– Боже мой, сколько их сегодня. Увертываешься от ненормальных, как Мухаммад Али от ударов, – замечает Энди.

– Таких всегда хватает. Надо только уметь их замечать, – отвечаю я.

* * *

– Почему, собственно, я не могу тебя трогать? – спрашивает Энди.

– Да ты трогаешь. Я голая, ты тоже. Я на тебе.

Он смотрит на меня этими своими глазищами, и я бешусь оттого, что не знаю, о чем он думает. Может, о том, что я чокнутая. Несколько свиданий, и ему уже все ясно.

– Если не хочешь так, то и не будем, – говорю я и поднимаюсь.

Он притягивает меня к себе и отвечает:

– Да нет же, хочу. Но сейчас мы делали это по-твоему. А теперь давай попробуем по-моему. Доверься мне.

Меня медленно опускают на постель, на простыни, нагретые солнцем, которое бьет в окно. Его губы целуют мою шею, он берет мои руки в свои и переплетает наши пальцы. Я привыкла делать это по-своему, так, как делала и делаю всегда. Чем меньше телесного контакта, тем лучше. Мне не хочется, не нужно чувствовать все, что чувствует в этот момент партнер, ничто и никогда не бывает стопроцентной страстью, все укоренено во всем. Иногда я ощущаю их вину, и тогда отключаю все в себе; в их жажде, ненасытности, требовательности я чувствую отчаяние; их одиночество вызывает жалость. Все может оказаться поводом к отключению. Я хочу выключить свои эмоции, хочу, чтобы ничто меня не коснулось.

Но у него нет цвета, который я могу видеть. У него есть энергии, которые мне нужно научиться ощущать и читать, но пока это не удается. Я пробую делать так, как он. Открываю глаза, чего раньше никогда не делала. Я вижу его. Чувствую его. Я замечаю то, чего не замечала раньше, то, что скрывают цвета, то, от чего они отвлекают.

– Хорошо? – спрашивает он потом, когда мы укладываемся под одеялом. Он обнимает меня сзади, целует в плечо. Спиной я чувствую его сердцебиение, восходит солнце.

Я соглашаюсь, что «по-его» лучше, но только с ним.

* * *

Он приводит меня к себе на работу.

На его столе стоит кружка