Однажды, проезжая по приволжским степям, Хрущев и Василевский остановились перекусить под навесом у дороги. Неподалеку они заметили пожилую пару. Когда Хрущев поздоровался и спросил: «Ну, как тут, как идет жизнь?» — угрюмый бородатый старик мрачно ответил: «Ну какая тут жизнь, что это за жизнь?»

Оказалось, что этот человек до войны был председателем колхоза где-то на Украине; он однажды встречался с «Микитой» и разговаривал с ним. Однако теперь, когда Хрущев был в военной шинели без погон и бекеше, узнать его было нелегко.

— А вот этого человека вы не знаете? — поинтересовался Василевский.

— Не знаю.

— Может, знаете. Ну-ка, приглядитесь.

Старик пригляделся — и вдруг воскликнул:

— Так то ж Микита! Ты-то как здесь?

«Страшно обрадовался Хрущев, — заканчивает историю Василевский, — и стал его обнимать. А тот с неменьшей охотой стал обнимать его. А потом, конечно, позвал позавтракать вместе с нами»121.

Переход через Днепр в любом случае должен был повлечь за собой большие жертвы; однако Сталин настоял, чтобы Киев взяли не позднее 5–6 ноября, ибо хотел отпраздновать в освобожденном городе двадцать шестую годовщину Октябрьской революции122. Советские танки и пехота форсировали реку неподалеку от киевской дачи Хрущева в Межгорье123. В день освобождения в полуразрушенный город первыми въехали несколько американских джипов, полученных по программе лендлиза: в первом из них сидели Жуков и его охрана, а на заднем сиденье — Хрущев и Довженко. «Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда, — рассказывал позже Хрущев. — По старой, знакомой дороге, по которой до войны мы ездили на дачу… Проехали пригород Киева, вот мы и на Крещатике…» Напротив центрального универмага какой-то седобородый старик с кошелкой «кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было очень трогательно». Фотограф запечатлел, как Хрущев утешает плачущую женщину — а у самого по щекам текут слезы124.

Кортеж свернул к памятнику Шевченко, перед которым Хрущев склонил голову. Горел Киевский университет — его подожгли перед отступлением немцы. «Да этих варваров самих сжечь надо!»125 — воскликнул Хрущев. Но восторг был сильнее гнева: «Для меня это была особенная радость. В конце концов, я ведь „отвечал“ за Украину, я был здесь секретарем ЦК, и здесь прошли мои детство и юность…»126

Еще большей радостью — и для Хрущева, и для всего советского народа — стала окончательная победа над Гитлером127. Для Хрущева это чувство было смешанным. То, что столько людей сражалось и погибло за Советский Союз, укрепило его веру в социализм. Хрущев неизменно вспоминал о Сталине. После взятия Киева он отправил вождю письмо — «просто хотел порадовать Сталина»128. После капитуляции Германии позвонил ему по телефону, чтобы поздравить — но в ответ услышал резкую и грубую отповедь. «Я просто остолбенел, — вспоминает Хрущев. — Как это? Почему? Очень я тогда переживал и ругал себя: зачем я ему позвонил? Я ведь знаю его характер и могу ожидать чего угодно. Знаю, что он хочет показать мне, что происшедшее — уже пройденный этап, что он уже думает о новых великих делах. Поэтому, мол, чего там говорить о вчерашнем дне?»129

Семнадцать тысяч городов и поселков разрушены, семьдесят тысяч деревень и хуторов выжжены, тридцать две тысячи заводов и фабрик взорваны или приведены в нерабочее состояние, тысячи километров железнодорожных путей уничтожены, сто тысяч колхозов и совхозов опустели — таков был страшный итог войны, в результате которой, как доложил Сталину в январе 1946 года ведущий правительственный экономист Николай Вознесенский, СССР лишился 30 % своего национального богатства1.

Потери Украины, если рассматривать их в сравнении с исходными данными, были еще ужаснее: погибло от трех до пяти миллионов человек, то есть одна шестая населения; еще 2,3 миллиона угнаны на работы в Германию; более семисот городов и двадцать восемь тысяч деревень лежали в руинах; полностью или частично разрушены шестнадцать тысяч предприятий и двадцать восемь тысяч колхозов; погибло 40 % национального богатства республики2.

Но и эта ужасающая статистика не в полной мере отражает горе и страдания разоренной страны. Не отражается в ней и надежда советских людей — надежда на то, что понесенные жертвы не будут напрасны, что победа в войне, прогремевшей над страной, как писал Борис Пастернак, «очистительной бурей», принесет с собой свободу3.

Надеялся на перемены и Хрущев. Разумеется, его мечты не включали в себя либерализацию или вестернизацию: в его обязанности входило восстанавливать на Украине партийную власть, поднимать из руин ненавистные многим крестьянам колхозы, бороться с вооруженными бандами националистов в Западном крае. Однако и он страшился возвращения к «эксцессам» предвоенного периода, к голоду начала тридцатых, к преследованиям украинских интеллектуалов, которым он по мере возможности покровительствовал.

Хрущев по-своему любил Украину и украинский народ и полагал, что и украинцы относились к нему «по-доброму»4. Он видел страдания украинцев во время войны и готов был трудиться не покладая рук, чтобы помочь им вернуться к мирной жизни. Конечно, его украинский «патриотизм» был ограничен советским интернационализмом — однако вполне реален. И тот же Хрущев, что вел непримиримую борьбу с националистами Западной Украины, порой готов был спорить со Сталиным, отстаивая интересы украинцев. Послевоенный голод на Украине не был его виной; именно из-за своей позиции по этому вопросу Хрущев лишился поста украинского лидера.

Послевоенное время на Украине сочетало в себе трагедию и фарс. На Западной Украине шла гражданская война, в которой обе стороны проявляли немыслимую жестокость, а чиновники, страшившиеся за свою жизнь, — чудеса изворотливости. В 1946 году в деревне разразился голод, порой доводивший людей до людоедства; в это же самое время вновь было обращено внимание на роль Хрущева в провалившемся харьковском контрнаступлении 1942 года. Победу в войне Сталин относил прежде всего на счет русского народа. «Всякий другой народ, — заявил он в своем победном тосте в мае 1945 года, — сказал бы правительству: вы не исполнили наших ожиданий, убирайтесь вон, заключайте мир с Германией и оставьте нас в покое»5. Целые народы, обвиненные в сотрудничестве с нацистами — крымские татары, чеченцы, ингуши, калмыки и балкарцы, — были депортированы. «Если украинцы избежали этой участи, — говорил Хрущев в своем секретном выступлении 1956 года, — то только потому, что их слишком много — высылать некуда. А то бы он и их выслал»6.

В сюрреалистической действительности, характерной для послевоенной Украины, немалую роль играли личные качества Хрущева. Шла ли речь о борьбе с бандами националистов или о коллективизации крестьянских хозяйств Западной Украины — он неизменно обещал куда больше, чем мог выполнить, а когда невыполненные обещания угрожали его самооценке и служебному положению, сваливал вину на подчиненных и утешался поощрением абсурдного культа собственной личности.