личного страдания. Эта словесная вязь не дает человеку сопротивляться. Читатель невольно вовлекается в глубины человеческого сознания, переданные автором в переживаниях его героев. Он и не способен сопротивляться. Он следует магнетически за автором. Вопреки, может, и своему желанию. Читатель не может оторваться от этого своего осиного увязания в некой литературной «котлярской структуре».

Словесная прекрасная форма напоминает рисунки мастериц, работающих бисером.

Это крайне трудно – трогать мистику, психологию, оставив при себе язык литературный легкий и наблюдательный.

Котлярскому – дано.

И, поверьте, это самая трудная литературная задача – быть не назидательным и не скушным в очень философских темах. И быть магнетически притягательным в них.

К тому же надо создать и историю.

Обычную, казалось бы, историю.

И это Марку дано совершенно.

Думаю, что какая-то близость в радости от встречи с литературой после Довлатова есть у меня.

Есть Котлярский. Марк Котлярский.

И его особенный литературный почерк вспомнится, и не раз.

И если жизнь действительно не имеет итога, то продолжение за итоговым порогом можно вполне увидеть у Котлярского.

У Булгакова.

Человек в расцвете земной жизни наконец понимает, что не надо открывать индустрию мозга человека. Мир, покой и тишина.

В этом тихом послушании есть мудрость.

Не надо ни во что иной раз проникать.

Ни на чем не надо строить Фата-Морганы.

Все, что дано, – это дано жизнью.

И легкий, непринужденный литературный язык Котлярского, дающий полную невозможность, как осе, увязшей в варенье, оторваться от его литературных наблюдений за миром, дарует сопричастность к самой жизни.

Такова она и есть – истинная литература.

Магия.

Юлия Корчагина фон-Керген, блогер, эссеист

Проза вне прозы

…И я читаю книгу Марка Котлярского «Ведьмина гора».

И кажется мне, дорогой читатель, что у нас у всех своя Ведьмина гора. И свой Холодный город. И понимаю, что Таня, героиня, – это же я, только в другой реальности. И сколько их – Тань, Лен, Янин… Мы все в чем-то ЯНИНЫ – ЯН-ИНЫ – Янь и Инь – с перепутанными чертами. И мы ищем своего Яна Карми. Который защитит хотя бы тем, что разглядит. Или подарит сказку, в которой можно стать собой. Мужественные женщины, в которых дремлет свет – самых женственных из всех. Ибо только сильная женщина скрывает этой яркий свет нерастраченной любви – к чему? К кому? Неважно.

…И я иду рядом с Яном Карми – продираясь сквозь его и свои (какая разница?) воспоминания о чуде раскрытия настоящей души. И о чуде найти себя – друг в друге. Где нет запретов. И заколоченной досками быта обнаженной души. Где не надо одеваться, как «надо», а лишь так, как хочется…

…Я вспоминаю чеховские рассказы – свою незащищенную (беззащитную?) диссертацию «Речевые средства создания единства контекста в прозе Чехова». Я далека от того, чтоб проводить такие громкие параллели. Да и Карми бы (да и Марк бы, тем более!) не разрешил. Но мне все же кажется, что я погружаюсь, как в юность, в прелесть малой формы. Осколочные мысли, связанные единым легким дыханием. Ассоциацией. Памятью души.

…Ян Карми… Странный человек. «Что вам Гекуба? Что ему – Гекуба?» Что ему Таня из «Ведьминой горы»? Что ему Ира из «Пересечения снов», да и не ему, а уже другому герою, хотя – может статься – это все тот же Карми, но на сей раз в обличье самого автора. Всего лишь прошлое. Сон.

Именно. Сон иногда важнее реальности, он приоткрывает нам себя – настоящего. Или чью-то настоящую душу. «Хлеб, поданный мне, – может оказаться ложью. Сон, виденный обо мне, – всегда правда» – так, кажется, сказала Марина Цветаева. Ха! Цветаева! – скажут реалисты и циники. Тоже нам, истина в последней инстанции. А автор и не для вас пишет – хочется сказать запальчиво, но… придержав себя, мы просто скажем: «Знаете, а он и не претендует ни на истину (в последней инстанции, тем паче), ни на мораль. Мораль оставим басням, Эзопу да Крылову. Он пишет… так, как дышит. „Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить“».

– Вы хоть что-то чувствовали, вспоминали, когда читали?

– Да… всю жизнь свою и…

– Вот и славно.

…Если же поиграть в литературоведа (почему нет? ТЕПЕРЬ я могу себе позволить), то я бы сказала, что писатель Марк Котлярский нашел нишу, сплав поэзии и прозы. Поэтическую прозу ощущений. Прозу и поэзию по-разному трактуют, но исходя из корня, значения самого термина, проза – это движение вперед, вперед к новым фактам и информации, а поэзия – это вокруг, на месте… к новым ощущениям. И вот все это плетение прозы Котлярского – разве не поэзия чувств? И как-то меркнет сразу определение Николая Асеева, что поэзия – это то, чего не может выразить проза. Оказалось… может. Разве нам нужны в «Ведьминой горе» и, тем более, в «Пересечении снов» факты и их последовательность?! Нет же. Нам нужно чувство, ощущение, воздух его слова и взгляда… И потому я не соглашусь с его собственной оценкой, с этим катаевским термином от «мове» – «мовизмы»… Скорее «вне». Вне жанра. Вне поэзии. Вне прозы. Сам по себе. Ассоциативная поэтическая проза. Или Прозаическая поэзия. На ваш выбор, читатель. «Внеизм». «Жанр пересечения». Пересечение жанров и… снов.

…Как просыпаться лень! Как я тебя люблю!

Как этот сон за краешек хватаю!

Не уходи… Помедли… Умоляю!

Пусть день пустой достанется дождю

Ты снишься мне так часто, даже слишком!

Мы столько дней – ночами! – провели…

И столько жизней, грешных и пречистых,

Нам выпало на всех концах земли.

…О чем он все же пишет, занудит вновь разумный читатель, – нет-я-хочу-понять? Какие-то воспоминания или сны о каком-то романе – где это конкретно: в Петербурге? В Израиле? А еще хлеще – какие-то воспоминания о школьной любви? Это что? Это зачем? Да героиня снов, может, и думать о нем забыла, живет себе в городе N, в таком-то подъезде номер там 4, этаж там 7. И двое детей у нее. И муж. И все хорошо. Чего он прицепился. И… ничего я этому читателю не отвечу. Не выйдет из меня уже литературоведа. Ибо лень объяснять, да и есть ли смысл. «Не каждый умеет петь. Не каждому дано яблоком падать к чужим ногам…» Да и не стоит спорить с этим читателем, да и трудно, на самом деле, ему. Потому что это «проза вне прозы».