Небо надо мной было сине-серым. Исчез тот насыщенный багрянец, которым были пропитаны небеса над полем битвы. Воздух пах жжеными волосами и дымными угольными кострами. Он пах, словно сам мрак.

Я жив.

Едва-едва, но жив.

— Легче, брат, — произнес тот же голос. Сейчас он показался мне знакомым, хотя оставался слишком низким для обычного человека. — Встать можешь?

Фигура сместилась туда, где я мог ее рассмотреть, и протянула руку. Я принял ее, мы схватились за запястья. Каждое движение сочленений отдавалось глухой, усталой пульсацией в костях, недостаточно острой, чтобы назвать ее болью.

Наверное, изображение прыгающего серебряного волка носили многие в его ордене, да и плащ из волчьей шкуры сгорел во время боя, но я узнал фенрисийские руны на шлеме и секире, переброшенной за спину.

— Бранд, — попытался я сказать. Мне пришлось сглотнуть и повторить снова, так пересох мой язык. — Бранд Хриплая Глотка.

— Да, — отозвался Волк. — Он самый.

Даже стоять давалось мне с трудом. Ноги дрожали от незнакомой слабости. Я продолжал моргать, пытаясь очистить глаза и заставить их сфокусироваться. Не помогало.

— Сломавший Клинок, — раздался неподалеку еще один голос. Я оглянулся и увидел еще одного Волка, осматривающего тела. Он ухмыльнулся мне. — Рад, что ты жив, Сломавший Клинок.

Низкий хохот Бранда походил на сход лавины и был нисколько не дружелюбнее.

— Вот это имечко уже достойно пары-тройки саг. Ты доживешь, чтобы услышать их, рыцарь? Выглядишь так, словно тебя сперва пережевал, а потом высрал кракен.

Я и правда чувствовал себя неважно. Я указал на обожженные, окровавленные доспехи.

— Но ты-то выглядишь получше.

— Так и есть, — согласился Хриплая Глотка.

В глазах прояснилось, хотя в представшей передо мной картине было мало радостного. Нерожденные пропали, оставив после себя лишь нелепые пятна на земле. Повсюду лежали закованные в серебро тела.

— Нет, — сказал я. — Пожалуйста, нет.

Первым я узнал Галео. Он лежал в двадцати метрах от меня без руки и обеих ног. В его нагруднике зияла смертельная рана — керамит треснул и раскололся, скорее всего, пробитый копьем.

Я не мог подбежать к нему. Поврежденные сервоприводы доспехов не позволили мне этого. Я похромал к нему, подволакивая негнущуюся ногу. Над головой проносились боевые корабли, одни принадлежали Волкам, другие — Имперской Гвардии. Я не обращал на них внимания.

+ Галео, + отправил я, уже зная, что это бесполезно. Я не ощущал юстикара, и тут до меня дошло, почему внутри меня царила такая холодная пустота. Я не ощущал никого из своих братьев. Малхадиил, Галео, Думенидон, Энцелад… все умолкли, как Сотис. Я не мог до них дотянуться, как ни старался.

Мои пальцы легли на открытое горло юстикара.

Штурм-болтер не перезаряжался. Не стоило бросать меч. Теперь он бы ему пригодился. Проклятая пушка. Проклятая…

Копье вонзилось в него сзади, тяжелый, скрипящий напор, погружающийся в тело. Он подавил рык, когда пара тварей вцепилась ему в колени. Поразительно, но когда копье вырвалось у него из груди, с его губ слетел вздох, похожий на облегчение после того, как разбухший нарыв наконец лопнул и оттуда вытек весь гной.

Они рвали его на куски, рубили доспехи зазубренными клинками. Он…

Я убрал руку. Я увидел достаточно, а десяток врагов, ковром усеивающие землю вокруг, поведали мне окончание истории. Хриплая Глотка все еще был со мной.

— Сколько я пробыл без сознания? — спросил я.

— А мне почем знать? Большую часть битвы я был занят на другом конце поля, рубя ублюдков на куски. Что последнее ты помнишь?

— Клинок. Помню, как сломал клинок.

Хриплая Глотка снял шлем, явив покрытое старыми шрамами лицо. Наверное, когда-то его волосы были черными. Теперь же от лысеющей макушки и до вьющихся усов, переходящих в бакенбарды, они стали серо-стальными, подернутыми сединой. Он откашлялся и смачно сплюнул.

— Если это последнее, что помнишь, значит, ты дрых большую часть дня. Почти восемь часов. Битва продолжалась, даже когда Великий Зверь пал.

Он посмотрел на меня чуть ли не с опаской.

— В чем дело? — спросил я.

— То, как ты сломал клинок… Это было…

— Моим долгом, — я направился дальше, ища среди погибших своих братьев. — Скольких из моего ордена вы нашли живыми?

— Горстку. Не больше. Мы удивлены, что вообще хоть кто-то уцелел. Оказывается, сыны Титана — крепкие ублюдки.

— Вы даже не должны знать о нашем существовании. Странно слышать, как ты говоришь о нас в подобном тоне.

Он пожал плечами. Такие мысли наверняка мало его волновали.

Я обернулся и посмотрел на него.

— Что с капитаном Таремаром?

Хриплая Глотка покачал головой.

— Пал смертью храбрых. Я никогда не забуду это зрелище.

Таремар погиб. Я не знал, что мне следует чувствовать. Я был едва знаком с ним. Он казался слишком отстраненным и неприветливым, чтобы зваться братом, но список его подвигов мог посостязаться даже с деяниями гроссмейстеров Восьми братств. Сегодняшний день наверняка станет кульминационным моментом для рыцаря, которого грядущие поколения будут почитать как легенду ордена.

Я поковылял по изрытой воронками земле, разыскивая остальных.

— Расскажи, что случилось.

— С твоим золотым капитаном? Когда ты сломал клинок, он вышел против зверя. Сражался с ним. Убил. Вот что случилось.

— Как красочно, — я бросил взгляд через плечо. — Наверное, саги Фенриса необычайно унылы.

Хриплая Глотка фыркнул. Его скрипучий, глубокий голос даже этот звук сумел превратить в низкий рокот.

— Ты спросил. Я сказал.

Он сгибал и разгибал руку, болевшую от полученных в бою ран.

Землю устилал ковер из трупов. Полностью сосредоточившись на уничтожении нерожденных, я не следил за ходом самого боя, но среди кровавых луж было в достатке облаченных в красные доспехи легионеров Астартес и мутировавших людей. Скольких мы убили? Хотя имело ли это значение по сравнению с изгнанием Великого Зверя?

Неподалеку я нашел Энцелада.

Он осел изуродованной безжизненной грудой, опустив голову на грудь. Вокруг него земля была завалена вражескими трупами, которые были отмечены смертельными следами освященных снарядов и ударами клинка. Его меч — чудом вырванный из руки примарха — гордо, словно знамя, возвышался вонзенный в нагрудник павшего воина из проклятого легиона Пожирателей Миров.

Безвольные руки Энцелада были сложены вместе, будто в молитве. Если бы не копье у него в груди, он выглядел бы безмятежным.