– Я знаю.

– Единственное, что мне понравилось в твоем рассказе о моей сестре, – сказала я Скаю, – что ты побил Пола. Но мне жаль, что тебя за это исключили из школы. Это несправедливо.

– Да, – отозвался Скай. – То, что случилось с тобой, тоже несправедливо. И то, что случилось с ней. В жизни много несправедливости. Нам остается или вечно злиться на нее за это, или пытаться изменить к лучшему то, что у нас есть.

Я посмотрела ему в глаза.

– Ты прав.

Я не знала, поцелуемся ли мы когда-нибудь еще со Скаем или нет, но было приятно говорить о Мэй с кем-то, кто был с ней знаком.

Я взглянула на плакат с обложкой из альбома In Utero – изображенная на нем крылатая женщина с прозрачной кожей смотрела со стены на меня и Ская. Как давно я мечтаю о том, чтобы воспарить над землей! Мне хотелось, чтобы Скай видел меня такой же идеальной и красивой, какой я видела Мэй. Но внутри нас все одно – кровь и плоть. И как бы я ни пряталась от Ская, где-то в глубине души я все равно жажду того, чтобы он заглянул внутрь меня и увидел то, о чем я боюсь ему рассказать. Но мы не прозрачны. И если хотим, чтобы кто-то узнал нас, то должны сами всем поделиться.

Искренне ваша,

Лорел

Сегодня по дороге из школы домой тетя Эми повернулась ко мне и спросила:

– Ты не хотела бы поужинать вечером со мной и Ральфом?

(Ральф – это ее приверженец Христа).

Он никогда не приходит к ней домой – по крайней мере, когда я там, но она встречается с ним, и мыло в форме розы стало в душе гладким и круглым. Может, после того как я рассказала ей о Скае, она тоже захотела открыться мне? Может, таким образом она хочет стать мне ближе? Я согласилась.

Приехав домой, тетя Эми бросилась готовиться к ужину – помазала розовым маслом за ушами, достала из пакета из химчистки полинявшее цветочное платье.

Мы встретились с Ральфом в кафе Furr’s. Мне показалось странным, что он не заехал за нами, но я не задавала вопросов. Мы приехали первыми и ждали его у дверей. Он был одет в джинсы и пиджак от костюма, на ногах – что-то, отдаленно напоминающее «Биркеншток»[67]. Волосы у него были длинные и выглядели неряшливо – видимо, он в прямом смысле старался походить на Иисуса.

С важным видом поцеловав тетю Эми в щеку, он пожал мне руку и сказал:

– Должно быть, ты Лорел.

– Приятно познакомиться с вами, – широко улыбнулась я, желая быть вежливой.

Мы прошли вдоль всего прилавка с едой, и он взял себе стейк, солсбери стейк и жареную курицу – все сразу! Плюс кукурузный хлеб, пюре, икру из окры[68]и три пирожка с разными начинками. И позволил тете Эми заплатить за все это. Он даже не пытался достать свой бумажник. Даже не делал вид, что пытается.

Стоило мне сесть за столик и воткнуть вилку в желе, как он заявил:

– Нет-нет. Что это вы делаете, молодая леди? Никакой еды до молитвы.

– Я еще и не ела, – пробормотала я, но тетя Эми смотрела на меня, явно нервничая, и я не стала поднимать шум.

Затем Ральф взял наши с тетей Эми руки, склонил голову и произнес:

– Господи, благослови эту пищу, которую мы примем. Во имя Иисуса. Аминь.

Это самая идиотская молитва, какую я только слышала, подумала я. И это приверженец Христа? Тетя Эми всегда говорит что-то уместное обо мне, или нашей семье, или Мэй, или благодарит за что-то.

Как только мы начали есть, Ральф повернулся ко мне и спросил:

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Подростковый период – очень трудное время. Время, когда Господь Бог проверяет вас разными испытаниями.

– Угу. Надеюсь, я не провалю экзамен, – пошутила я.

Но, похоже, моя шутка оказалась не смешной. Он не засмеялся. Тетя Эми тоже. Она все еще нервничала.

– Нельзя так легкомысленно относиться к ошибкам, ведущим к греху, – наконец сказал Ральф.

Не буду мучить вас скучным описанием остального вечера, который прошел примерно в том же духе. Я пыталась поддерживать разговор и выяснить, для чего Ральф на самом деле приехал. Наверное, он остановился в церкви и на каждой службе рассказывает верующим о своих приключениях. Но тетя Эми рядом с ним вовсе не казалась счастливой. Не пародировала мистера Эда и совсем не шутила. Она почти все время молчала. Не знаю, из-за того ли, что я с ними ужинала, или из-за того, что сильно нервничала, словно боясь, что он в любую секунду встанет и уйдет.

Наконец мы распрощались и поехали домой. В машине царила тишина, пока мы не остановились на светофоре и тетя Эми сказала:

– Спасибо, что поужинала с нами, Лорел. – Она помолчала, а потом спросила: – Что думаешь?

– Ты хочешь, чтобы я сказала тебе правду? – уточнила я.

– Да, – коротко ответила она. – Конечно.

– Я думаю, что ты слишком хороша для него. Он тебя не достоин. И в подметки тебе не годится. Я думаю, если ты любишь бога, это еще не значит, что ты должна любить и его.

Тетя не рассердилась. Не отрывая взгляда от дороги, она сказала:

– Спасибо за честность. Я благодарна тебе за нее.

– Правда?

– Да.

На светофоре загорелся зеленый, и, проехав немного вперед, тетя Эми свернула в тихую темноту нашей улицы. Она остановилась у кирпичного домика, в котором прожила так много лет, выключила зажигание, но из машины не вышла. Я ждала, не скажет ли она мне что-то еще.

– Он просит у меня денег, – наконец призналась тетя Эми, – чтобы набрать сумму для своего следующего паломничества. Но я не хочу ему больше ничего давать. Я лучше буду копить тебе на университет.

Это были одни из самых великодушных слов, какие мне когда-либо говорили. Не только из-за денег – я знаю, что мне понадобятся деньги на обучение, но и потому, что это значило, что она заботится обо мне, и, может быть, начала заботиться и о себе. Я даже представить себе не могла, каково это – так долго быть одной, и мне хотелось, чтобы у нее кто-нибудь был. Но только тот, кто разглядит настоящую ее.

Мы вошли в дом, и я спросила тетю Эми:

– Хочешь посмотреть «Мистера Эда»?

Она улыбнулась и сказала, что хочет. Когда началась музыкальная заставка, я без всяких просьб и уговоров забарабанила по столу, изображая стук копыт, и заржала. Тетя Эми рассмеялась.

Искренне ваша,

Лорел

Я часто представляла вас ребенком. Девочкой, которая отбивает чечетку в охлажденном кондиционерами кинотеатре посреди пустыни – отец аплодирует ей, а потом несет ее через жар летней ночи в фургон. Девочкой, которая поет родителям, чтобы те перестали ссориться, а потом убаюкивает песней саму себя. Девочкой, которая подписала контракт с киностудией, где ей накладывали фальшивые зубы и говорили, что она некрасивая. Она принимает таблетки, которые ей давали, носит косички и постоянно снимается: одна кинолента сменяет другую. Девочкой, чей голос срывался на рыдания в песне Somewhere Over the Rainbow. Вы безумно уставали, но вам давали все больше таблеток и заставляли петь снова и снова. Вы пели. Вы стали почти звездой, когда умер ваш отец. Маленькая девочка, с голосом слишком мощным и сильным для такого хрупкого тела. Но я не знала, что своим детям вы тоже причиняли боль. Я смотрела вчера фильм о вас, снятый несколько лет назад. Знаю, не все, что говорят по телевизору – правда. Показывали вас с вашими дочками. Вы сами когда-то были такой же маленькой девочкой, как они. Вы научили их вставать и петь. Научили, что аплодисменты – это проявление любви. Рассказали им, что люди любят вас за то, что хотят в вас видеть, а не за то, какая вы на самом деле. Какая печальная история. Вы могли бы научить их совсем другому.