Сжав губы в ниточку, Файф уставилась на мерцающую гладь бассейна.

– Я даже сомневаюсь, что она на самом деле хотела стать его женой. Обидно. Получается, я отдала самого дорогого мне человека женщине, которая отнеслась к нему как к игрушке. И совершенно не представляла последствий своего поступка. – Помолчав, она добавила с мукой в голосе: – Он был для меня всем.

– Я думаю, он что-то значил и для нее, Файф.

– Она бросила его после четырех лет брака. Четырех, Мэри, а я отдала ему двенадцать. А мне что прикажете теперь делать? – Файф сморгнула слезы: ее рана до сих пор не затянулась.

– Эрнест как-то сказал, что ты самая храбрая женщина на свете.

– Храбрая? Ха-ха! Но не сексуальная, нет? – Файф глубоко вздохнула. – Я рада, что он с тобой, Мэри. Видеть Эрнеста счастливым – все, чего я хочу.

Она кивнула на бокал:

– А вот мое волшебное средство. – Файф выпила последние капли мартини и облизнула губы. Потом рассосала оливку и выплюнула косточку обратно в бокал. – Господи, я замучила тебя своим нытьем. Хватит уже. – Файф наклонилась и поцеловала ее в лоб. Мэри отметила, какие у подруги прекрасные глаза: ясные и прозрачные, как джин. Пожалуй, Файф тем вечером парой бокалов мартини не ограничилась – судя по запаху, было и кое-что покрепче.

Вернувшись в дом, Мэри застала Файф в ванной Эрнеста за разглядыванием стен. Штукатурку сплошь покрывали записи чернильной ручкой: даты, а напротив – вес и давление. Шкафчики были забиты лекарствами: пузырьки темного стекла, коробочки, блистеры, сердечные средства, глазные капли. Файф смотрела на все это с жалостью, словно хотела защитить его, но не знала как.

– Смотри, пусть он обязательно следит за собой. – Она с силой сжала руку Мэри, словно хотела через нее дотянуться до его руки. Файф была добрым другом, хотя сам Эрнест относился к этой дружбе с предубеждением.

В телеграмме из Калифорнии Джинни сообщила, что Файф умерла второго октября 1951 года. Сердечный приступ в три часа ночи, ничего нельзя было сделать. Накануне они с Эрнестом сильно поругались из-за Грегори. Не стесняясь в выражениях, Джинни заявила Эрнесту по телефону, что это он убил ее сестру, живописала, как он планомерно разрушал жизнь Файф, начиная с того проклятого дня, когда встретил ее в шиншилловом палантине на парижской вечеринке. «Ты подонок, – доносилось из трубки до Мэри, – она отдала тебе всю себя, без остатка!»

Эрнест вяло сопротивлялся, но позволил бывшей свояченице отвести душу.

В год смерти Файф они вернулись в Ки-Уэст, чтобы разобрать ее вещи. Они провели в ее доме две недели, окруженные стеной из кирпича и умирающими пуансетиями, почти физически ощущая, что это неправильно: они здесь, а ее уже нет. Однажды вечером, сидя в кабинете Эрнеста, Мэри наблюдала через окно, как муж плавает в бассейне с соленой водой. Изношенное, немолодое тело – точно старая побитая машина. Он остановился на глубине, и Мэри заметила слезы в его глазах. Она знала, что он любил Файф больше, чем мог себе признаться: за то, что подарила ему счастливые годы на четвертом десятке жизни, за то, что рядом с ней он мог писать – и как писать! За то, что после смерти отца она стала ему опорой и верным другом. Мэри вспомнила слова, сказанные Файф у бассейна «Финки»: «Он был для меня всем». Отдавая дань памяти подруги, она не стала спускаться утешать его. А оставила Эрнеста плавать в одиночестве, позволила уйти в воспоминания о былой жизни в этом прекрасном доме, среди великолепного тропического сада Файф.

Несправедливо, что одна из них ушла раньше других. Несправедливо, что она ушла так рано. И не увидит, как в свой черед и Мэри справится с утратой. Справедливо было бы не умирать, а оставаться до конца свидетельницами его жизни. Мэри не раз воображала, что все они переживут Эрнеста, который и сам проживет еще долго-долго, – а потом утешатся и поладят, хотя каждая останется собой: Хэдли Ричардсон, Полин Пфайфер, Марта Геллхорн и, наконец, она – Мэри Уэлш.

Четыре сестры, совсем не похожие друг на друга. Странная семья.

Когда Мэри возвращается из кабинета, Куццемано уже нет – ни в гостиной, ни на кухне. Быть может, он бросился прочь, стоило ей уйти: взревел мотор, гравий полетел из-под шин, и автомобиль скрылся в туманной дали. Что же делать? Звонить в полицию? Или Хэдли? Или даже Марте? Какой же надо было быть дурой, чтобы впустить этого человека. Наверняка он уже на полдороге к нью-йоркскому аукционному дому.

Но вещи Эрнеста лежат на своих местах – удочка, печатная машинка, первые издания, очки в проволочной оправе. Ничего не пропало. В доме тишина.

Мэри уже поднимает трубку, когда замечает какую-то тень за матовым стеклом внутренней двери. В приоткрытую щель виднеются густо напомаженные волосы и розовый шрам. На той самой сосновой скамейке, куда садился Эрнест, когда снимал обувь, сидит Куццемано – неподвижно, словно каменное изваяние, среди шерстяных свитеров, курток, теплых бот.

– Мы не пользуемся этой дверью, мистер Куццемано. Я вас предупреждала.

Глаза пронзительной голубизны широко распахнуты.

– Мэри. – Он облизывает губы.

Это даже не прихожая, просто тамбур между домом и улицей, где они вешали пальто и шарфы, оставляли грязные ботинки и ружья. За все то время, что они прожили в доме, Мэри, пожалуй, провела здесь не больше нескольких минут. Это помещение ничего для нее не значило до того дня, когда в доме прогремел выстрел. Она мчалась вниз, видя, как собственные ноги в тапочках перепрыгивают через ступеньки. «Эрнест! Эрнест!» Он лежал на полу в этой клетушке, ручка двери была испачкана кровью – падая, он пытался за нее ухватиться.

– Мы сюда не заходим, – повторяет она.

– Это случилось здесь?

Мэри неотрывно смотрит на рукав охотничьей куртки Эрнеста.

– Да.

– О, Мэри, как вы смогли пережить это?

– Произошел несчастный случай, – заученно произносит она. – Так бывает.

Куццемано встает и приносит из кухни одну из газет с некрологом. Зачитывает вслух кусок ее интервью. В его глазах – участие: он явно считает Мэри не наивной дурочкой, как остальные, а одинокой осиротевшей женщиной.

– А вы пришли убедить меня в ином, не так ли?

– Вовсе нет, миссис Хемингуэй. Вы единственная, повторю, единственная, кто знает, что случилось на самом деле.

Хвоя кедра, растущего у самого дома, теперь неподвижна. На небе показались светлые полоски, от них тучи кажутся еще темнее. Похоже, скоро снова пойдет дождь. Она нерешительно делает шаг в тамбур. «Как тут тихо и спокойно, – думает она. – Точно в притворе церкви. Если не в алтаре.»

Стайка черных птиц вспархивает с ближайшего деревца.

– Я посадила эти деревья, пока Эрнест лежал в клинике, – неосторожно произносит Мэри. – Миндаль и рябину.

– В клинике?