Она складывает пирамидой сломанные бурей сучья. Потом приносит из кухни газеты. Со всех передовиц на нее смотрит лицо Эрнеста, и Мэри вспоминает, как он веселился, читая собственные некрологи в 1954-м, когда их самолет разбился у водопада Мерчисон-фолс. Потом за ними прислали спасательный самолет, но тот загорелся прямо на взлетной полосе. Эрнест плечом и головой выбил заклинившую дверь, чтобы вырваться из охваченной пламенем, готовой взорваться машины. Как в дурацкой комедии, думала тогда Мэри.

Газетчики не стали дожидаться, пока из-под обломков извлекут все трупы.

– Что ж, – сказал Эрнест на следующее утро, валяясь на кровати в гостиничном номере и читая одно из сообщений о своей смерти – из Индии, – кажется, «За рекой» никого не впечатлила, а вот «Старик», похоже, обеспечил мне пропуск в вечность. Я был очаровательным повесой и с легкостью добивался знаменитых женщин. Всех четырех своих жен я покорил неотразимой улыбкой. – Он ухмылялся, смакуя на все лады понесенную миром утрату. – А в богемном Париже я вел такую разгульную жизнь, что никакому другому писателю не удалось меня превзойти. Я был великим боксером и охотником, я мастерски рыбачил в открытом море. О! Еще я основал новую писательскую школу! И все это за пятьдесят пять лет! Что скажете, мисс Мэри? Неплохо, а?

А когда Эрнест проснулся следующим утром, его подушка была пропитана спинномозговой жидкостью. Он тут же прибег к проверенному «средству прочистки мозгов» – холодному шампанскому. Но если когда-то в лондонском госпитале ему просто хотелось произвести на Мэри впечатление, то теперь все было иначе, и бутылку ей отобрать не удалось. В прошлый раз он лишь улыбнулся, а в этот оттолкнул ее обожженными и кровоточащими руками так, что она отлетела.

Мэри чувствовала, что после двух подряд авиакатастроф в Эрнесте что-то изменилось. И раньше склонный к перепадам настроения, он стал мрачным, опьянение приходило быстрее, а находить правильные слова и выстраивать их в правильном порядке ему становилось все сложнее. Ему перестала даваться та самая лаконичная, отточенная фраза. Он говорил, что алкоголь помогает, но если станет пить всякий раз, когда почувствует боль в колене, позвоночнике или селезенке, то вообще просыхать не будет и тогда не сможет писать. А работа, по его словам, была единственным, ради чего стоило жить.

Они по-прежнему устраивали безумные вечеринки на «Финке» и совершали изумительные прогулки на «Пилар», ели рыбу ваху, сдобренную соком лайма, собирали ракушки на островах и закапывали друг дружку в песок на островных пляжах. Чудесная жизнь продолжалась – но дома, оставаясь один, Эрнест все больше верил собственным тревожным мыслям.

Теперь, заходя в кабинет Эрнеста, она натыкалась на его взгляд – озлобленный, обиженный, точно его лишили главного удовольствия в жизни. Удовольствия писать, на которое он считал себя вправе рассчитывать с тех самых пор, когда в двадцать пять лет опубликовал первый сборник рассказов тиражом в несколько сотен экземпляров. Самого главного удовольствия в его жизни.

Теперь Эрнест перешел с вина на водку и джин, а в отсутствие спиртного мог пить даже зубной эликсир. Однажды ему взбрело в голову проколоть уши, как принято у африканцев племени камба, которых он встретил на сафари. А ночью он принялся обвинять Мэри, что она тиранит его, как мать тиранила отца. Он возмущался, что она недооценивает опасности, не сознает, сколько налогов они недоплатили, и не понимает, что им конец, если она не будет следить за банковским счетом.

Мэри была в полной растерянности. Эрнест просил ее не дать ему сломаться, но она не представляла, как ему помочь. Может, надо было спрятать все спиртное, уговорить Эрнеста вернуться в клинику, чтобы его осмотрел психиатр, чтобы его и дальше лечили электрошоком. Но это так непросто – особенно когда речь шла о таком пациенте, как Эрнест Хемингуэй… Оставалось лишь надеяться, что он «вернется», вновь станет таким, каким был на «Финке», в те чудесные годы, исполненные счастья и золотого света. Тем мужчиной, который, обняв ее за талию, прошептал: «Ты мой дружочек».

Мэри подкладывает некрологи под сложенные сучья. Потом в несколько ходок садовой тачкой вывозит журналы и газеты, горы бумажного мусора. Никому это не нужно. Некоторые из журналов все еще в нераспечатанной упаковке. Все они есть в архивах – на случай, если каким-нибудь исследователям взбредет в голову искать связь между проблемами Эрнеста во взаимоотношениях с матерью и его обыкновением читать журнал «Экономист». Ее осудят, конечно. Мэри и сама могла бы предложить заголовок к тому, что делает: «Вдова Хемингуэя сжигает его наследие». Но ей почему-то нет до этого дела.

Газеты пестрят словами «несчастный случай». Но год назад Мэри своими глазами видела, как Эрнест направился прямиком к пропеллеру стоящего на полосе самолета, глядя как завороженный на вращающиеся лопасти. Она отчаянно кричала ему, но ее голос утонул в реве моторов. Один из друзей остановил Эрнеста всего в нескольких ярдах от самолета.

После взлета он уставился в иллюминатор, глядя на бегущее по снежному полю стадо косуль. Затем самолет вошел в зону облаков.

– Барашек, пойми, в душе каждого есть свои темные закоулки. Глубоко-глубоко. – Мэри пыталась хоть немного успокоить его.

– Я просто отчаявшийся старик.

– Ты совсем не старый. Как бы я хотела помочь тебе!

Несколько месяцев спустя как-то утром она обнаружила Эрнеста в тамбуре. Он сидел там в клетчатом халате, уложив на колени ружье, точно больную собаку. Мэри сказала, что очень любит его, что его парижские очерки великолепны и что множество людей во всем мире их ждут не дождутся. На подоконнике лежало два патрона. Она говорила и говорила. Об ужине, который собирается приготовить ему в этот вечер, о новых книгах, которые должны доставить на следующей неделе, о том, как чудесно будет их прочесть. Наконец Эрнест медленно протянул ей ружье. Должно быть, с тех пор она в тамбуре не была. До того утра. Июльские газеты вспыхивают первыми. От них поднимаются разноцветные языки пламени, потом начинают дымиться сучья. Костер разгорается, яркий и жаркий. Скелетики мышей и засохшие тараканы пощелкивают в огне. «Праздник, который всегда с тобой», с улыбкой думает Мэри.

Но, возможно, у Эрнеста закоулки души были темнее, чем у большинства людей. Что, если эта темнота в какой-то миг поднялась изнутри и затопила ему и горло, и мозг самыми черными чернилами? Человеку просто не выжить в такой тоске и безысходности. Пожалуй, Эрнест сам решил уйти, думает Мэри, глядя, как огонь превращает страницы в черный пепел. Он любил ее, но просто не мог больше жить.

Огонь разгорается сильнее, так что приходится отойти подальше. Пламя такое, что можно жарить каштаны или маршмеллоу, устроить настоящий праздник – фиесту. Эрнесту бы понравилось. Уж кто-кто, а он знал толк в хороших вечеринках!

Она думает о Гарри Куццемано и о его письмах. Он тоже бросит их в огонь, где-то там, где он живет. Как самоотверженно он искал саквояж своего героя. Мэри вспоминает его слова, сказанные сегодня: «Саквояжи, потерянные романы, стихи».

И тут ее как током ударяет. Откуда Куццемано знает о потерянных стихах? В курсе, кроме Эрнеста, были двое – она сама и Марта. Мэри вспомнила, как улыбнулась горничная: «Не волнуйтесь, мадам, мусор из „Ритца“ в Sûreté не попадает». Что, если Куццемано и в самом деле подкупил девчонку, как утверждал Эрнест, и тот кусок туалетной бумаги до сих пор хранится у него дома? Что ж, пусть там и остается. У Мэри уже нет сил сердиться. «Прошлое… – думает она, глядя, как костер пожирает последние газетные листки, – прошлое теперь в прошлом».