Ликвидаторы были предупреждены о том, что их предшественники потерпели неудачу, но не догадывались, что слова «потерпели неудачу» в этом случае являются чистым эвфемизмом. Впрочем, знай они реальную судьбу двух подразделений Легиона, то все равно бы остались в игре. И Бюффе, и Нейков были уверены в своих силах и компетентности, так что страх бы алчности не одолел в любом случае. Заказ был принят, аванс получен — оставалось только исполнить поручение.

Яхта пришвартовалась к пирсу как раз в тот момент, когда Шагровский, лежа на больничной кровати в Эйлате, начал приходить в себя, а у профессора Каца с Арин случились неприятности в Иерусалиме.

Иудея. Ершалаим

Дворец Ирода Великого

30 год н. э.

Зубы Пилат сохранил хорошие — желтоватые, крупные. Улыбка получилась недобрая, ничего хорошего просителям не сулящая. Секретарь внутренне содрогнулся, увидев прокураторский оскал. Да, кому-то сегодня явно не повезло. Во всяком случае, слова «Справедливый суд» при виде усмешки игемона в голову не приходили.

Секретарь вышел, и через несколько мгновений вернулся обратно в сопровождении невысокой женщины в еврейском одеянии, сравнительно молодой, с забранными под платок пышными темными волосами, в которых можно было легко различить нити ранней седины.

Назвать ее красивой было бы сложно, но Пилат поймал себя на том, что в ее внешности была необъяснимая притягательность. Возможно, из-за глаз — необычного разреза, глубоких, влажных… А, возможно, из-за того, как она держала голову при ходьбе, как ступала по каменным плитам лифостратона. В общем, что-то в ней заставило прокуратора стереть с лица гримасу потревоженного хищника. Он, конечно, не стал добрее в этот миг, но явно стал терпимее. Во всяком случае, внешне.

Она остановилась в нескольких шагах от прокураторского кресла, там, где указал ей скриба, и поклонилась — почтительно, не подобострастно. Выпрямившись, еврейка посмотрела в прямо глаза игемону, и унижения либо смирения всадник в этих темных очах не рассмотрел.

— Имя? — спросил Пилат, разглядывая просительницу.

Обычно под взглядом прокуратора люди съеживались от испуга, смущались и прятали взор, но темноволосая была не из пугливых.

— Мириам, — ответила она, не отводя взгляда.

— Что просишь?

— Милости прокуратора.

Интересно, когда она упадет на колени, подумал Пилат с любопытством.

— К кому я должен проявить милость?

— Только что ты судил человека…

Пилат выпрямил спину и рассмеялся.

— Ах, вот ты о ком… Кто он тебе, женщина? Муж?

Она покачала головой.

— Нет, игемон.

Прокуратор пожал плечами.

— Тогда кто? Брат?

— Если я скажу, что он больше, чем брат…

— Он твой любовник? — спросил Пилат с насмешкой в голосе. — Ты, иудейка, пришла просить за любовника? Мне кажется, по вашему обычаю за прелюбодеяние побивают камнями?

— Если игемон понимает разницу между любовью и прелюбодеянием, тогда он поймет и меня, — ответила Мириам спокойно.

— Ты тоже философ, женщина? И тоже говоришь на нескольких языках?

— Нет, прокуратор, я не философ. Понимаю по-гречески, но не говорю. Но я пришла не отнимать у тебя время, а просить тебя проявить милосердие. Человек по имени Иешуа, прозванный га-Ноцри — он не вор, не убийца и никому не причинил вреда…

Пилат услышал справа от себя легкие шаги и краем глаза увидел, как на лифостратон входит Прокула. Несмотря на годы, походка ее была воздушной, она не утратила ни стройности ног, ни грации, и все так же бесшумно двигалась — казалось, не касаясь каменных плит ступнями, обутыми в сандалии с высокой шнуровкой по греческой моде.

— Я клянусь тебе, игемон, что вся его вина лишь в вере…

Прокула не стала приближаться, а остановилась там, где заканчивалась галерея, в тени, возле одной из колонн. Остановилась и прислушалась.

— И он не призывал к восстанию?

— Спроси кого хочешь, игемон.

— И не он перевернул столы в Храме?

— Я не думаю, что тебе, игемон, есть дело до Храма и столов менял, — сказала Мириам и упрямо тряхнула головой.

— Мне до всего есть дело, женщина, — проговорил прокуратор, гневно чеканя слова. Глаза его налились красным, кровавым. — Ты ничего не забыла? Я правлю этой страной от лица великого Цезаря! И ты пришла ко мне просительницей, а не я к тебе!

Скриба испуганно глянул на начальника и снова приник к пергаменту, водя по нему стилом.

— Прости, игемон…

Мириам снова склонила голову, и Пилат просто физически ощутил, как тяжело ей это далось. Гордость — качество, которое можно ценить лишь в свободных людях. Но когда ты приходишь просить, гордость надо оставлять дома.

— Он виновен, — произнес Пилат уже своим нормальным голосом. — Виновен не в том, что хотел захватить Храм — возможно, у него и в мыслях не было это делать, но так говорят ваши жрецы. Виновен не в том, что призывал к восстанию, хотя твои соплеменники и пытаются убедить меня в этом. Существует куда более существенные причины отдать его палачам. Видишь ли, женщина, в этой стране есть только один царь — Цезарь Тиберий, да продлят боги его годы! И хотя сидит он в Риме, но его десница простерта и над Иудеей, и над Сирией, и над Египтом… В этой стране нет другого царя, понимаешь, о чем я говорю? И если он появится — хотя я не думаю, что это когда-нибудь произойдет — то только потому, что Тиберий сочтет это необходимым!

Мириам молчала.

— Скажи мне, женщина, — продолжил прокуратор, — какие у меня есть причины пощадить твоего… — он замялся на секунду, — того, о ком ты просишь? Он неделю кричал на каждом углу, что пришел Царь Иудейский, что наступит царство истины, где не будет власти Цезаря, злил твоих соплеменников лживыми речами о машиахе, обещал разрушить ваш иудейский храм… Могу ли я, римский чиновник, поставленный Цезарем, чтобы управлять этой страной и твоим фанатичным народом, оставить в живых того, кто сомневался в божественной власти Тиберия? В его праве властвовать над Иудеей? Я бы легко помиловал его, если бы его слова не посягали на власть Рима, но случилось то, что случилось.

— Разве слова могут посягать на власть? — спросила Мириам негромко. — Это же всего лишь слова…

— Ты сама не веришь в то, что говоришь, — ответил Пилат, неожиданно смягчившись. — Слова, женщина, это сила, способная сокрушать города и империи. Вовремя сказанное слово может спасти, а может погубить. Все в мире возникает из слов и заканчивается ими. Я плохо знаю вашу Книгу, но знаю, как она начинается… Я не помилую га-Ноцри, женщина. Он не убийца, не вор, но страшнее Вар-Раввана или Гестаса с Дисмасом, что умрут вместе с ним. Они могут лишь орудовать кинжалами, а га-Ноцри умеет говорить слова, которые управляют теми, кто орудует кинжалами… Сегодня он умрет, если не произойдет чуда. А чудес на свете не бывает, так что смирись с этим.