– Кощунственно! Недопустимо!

– А по соплям?! – Аверьянов демонстративно положил палец на кнопку «По соплям» на штрих-кодере.

– Ответственность на тебе! – предупредил поросенок, исчез и тут же материализовался вновь.

– Что?!

– А ничего! – отрезал анимированный интерфейс. – Все они умрут банально. Во всех мирах. Вот так!

– Не может быть! Как ты мог за секунду просмотреть все жизни каждого из них?

– Ну, тоже мне бином Ньютона! – хмыкнул поросенок. – Никто из них не попадет на эшафот. Все умрут просто. От болезни. Причем даже не от чумы или оспы. Что-то вроде простецкого гриппа. Только Одноногий умрет… – поросенок запнулся, – либо от старости, либо от пули в лоб. Нечем мне их напугать. Нечем! Все самое страшное в жизни у них уже было. У всех!

– Плохо. – Аверьянов задумался на секунду. – А попугай?

– Что «попугай»? – удивился поросенок.

– Пока ты возле девок вился, я понял, кто у них тут главный. Попугай! Их икона, надежда, опора и талисман. Как определил? Везде грязь, а какаду – белоснежный. Чистую воду, значит, дают, чтобы купался. И не морскую же, верно? А в море пресную воду давать попугаю плескаться – это нечто! И это раз. А второе и самое важное: смотри – все постоянно держат попугая в поле зрения, следят за ним краем глаза. Что он сделает? Как себя поведет? Он бог для них, пророк «Веселого Роджера», покровитель судна и команды, как талисман, как флаг. Как сын полка, как идол! Без чего не прожить им, как Маше без медведя, как Ленину без броневика! Увидишь: начнет подыхать попугай, сразу все зашевелятся, я уверен. Ищи, как умрет попугай!

– Есть вариант у попугая, – сообщил поросенок секунду спустя. – Его Брашпиль зовут. Я просмотрел несколько версий его жизни. В одном из параллельных миров его ждет грустный финал. – Подлетев к Одноногому, поросенок кивнул попугаю: – Что, образина с крючком-пятачком, триллер посмотрим?

Поросенок впился взглядом в бегающие, ускользающие от прямого контакта бусинки глаз попугая…

* * *

Внезапно Брашпиль склонил голову, глаза его подернулись белесой пленкой.

В маленьком птичьем мозгу его покатилось видение, индуцируемое внешним полем, грубо ворвавшимся в серое вещество и скомкавшим все биотоки в плотный, дрожащий, калейдоскопирующий лабиринт фрактальных узоров.

Англия. Дуб на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт. Родина Одноногого, куда он возвращается всегда после очередного плавания.

На третьем от земли суку хрипло каркает ворона. Каркает громко, с чувством. Ей, видно, очень нравится каркать по утрам на дубу.

Брашпиль вдруг ощутил себя этой вороной; вся ее сущность мгновенно влилась в него.

От этого ощущения его охватил озноб. Он вдруг осознал, как важно, как это полезно, сидя на дубу, каркать по утрам! Это так помогает, задает уверенность, бодрый тон на весь день!

Карканье по утрам только кажется пустяком, но, если следить за собой, не распускаться, каркать в любую погоду, результат себя долго ждать не заставит. Через неделю-другую вы сами почувствуете некий подъем и прилив, словно скинули с плеч пятилетку как минимум. Да и глаза у вас станут блестеть совсем по-другому, вы сами убедитесь в этом, когда будете пить из лужи в безветренный день.

Без карканья по утрам на дубу вы катитесь вниз, незаметно сначала, – да, это верно, пускай. Заметно вам станет не скоро, потом, когда вы вдруг ощутите, что даже свежую, еще совсем-совсем теплую крысу, которую птичница только что проткнула вилами и добила граблями, вы уже не в силах как следует расклевать. Тюк-тюк ее пару раз в оскаленную мордочку – вот и сыта вроде бы. Нет-нет! Лучше смерть, чем бессилие! Если горячие, свеже-кровавые крысиные кишки в горло не идут – это первый звонок: наступает бальзаковский возраст!

Ворона слегка расправила крылья, усевшись поудобнее, каркнула во всю мочь, а затем замерла на секунду, ежась от утреннего тумана, наползавшего с моря, пряча клюв себе под крыло, чтобы немного глотнуть теплого воздуха.

Внезапно она заметила – далеко, возле таверны, на самой окраине Дартмута, – яркий белый лоскут на траве. Пятно? Или тряпка?

Что это может быть?

Взмахнув пару раз крыльями, ворона сорвалась с ветки дуба и тут же перешла в долгое, затяжное планирование, не спуская глаз с приближающегося пятна.

Ну так и есть!

Брашпиль – попугай одноногого трактирщика, хозяина таверны…

То ли сам сдох, то ли коты его сделали.

Скорее, сдох сам. Одноногий всегда закрывал клетку – какие же коты?! А тут с утра встал Одноногий, смотрит: привет попугаю – расправил коготки. Открыл окно, выбросил дохлятину. А крыса оттащила сюда, от дартмутских собак подальше. Здесь и сожрала.

Рваная шкурка с грязными перьями – вот что осталось от тебя, картавый балабол с кривым шнобелем! Ты не успел понять, на чью мельницу лил воду своего словоблудия, с кем был ты, мастер трескучего цитирования? Где ты теперь, философствующая погремушка, картавое эхо, хриплая шарманка, нагло встревавшая в любой разговор?

Отщелкал, отлетался. Загнул свой хохолок. Не будешь больше гадить на комоде, цитируя Сенеку. Абзац. Песец тебе, попугай. Крышка!

Сжал коготки. Подтянул лапки… Где она теперь, твоя нахальная ирония? Где-где! В Плимуте!

Отхлопал крылышками: общий привет!

А может, все было иначе.

Может быть, Одноногий пошел в паб хлебать эль, посадив тебя на плечо. Ну, пошел, еле ноги передвигает, а ты – на плече. Еле держишься: оба немолоды. Немолоды, сплоховали. Что один, что другой. Одноногий сел в пабе, полная кружка в руке. Ну и расслабился, старче.

А коту долго ль надо? Прыг сзади, дал лапой, и полетел наш красавец тропический в угол. Кот в зубы его и – в окно!

Н-да… Кот выжрал все самое вкусное, стервец. А полевая мышь вычистила всю шкурку изнутри. И хрен что оставила…

Сознание Брашпиля, пропитанное ужасом увиденного, снова приобрело самостоятельность; теперь он уже присутствовал как бы в третьем лице, невидимым бесплотным духом, наблюдателем со стороны.

Внезапно ворона, услышав еле различимое встревоженное воркование, мгновенно, в три прыжка, отскочила за ближайший валун.

Энжела, юная подруга Брашпиля, опустилась рядом с раздрызганными веером пучками перьев, склонила головку над пятном забуревшего от крови обрывка кожицы, проколотого желтыми косточками… Косточками, тщательно расхрустанными чьими-то зубами… Косточками грудной клетки ее ненаглядного.

Энжела, едва устояв на ногах, всплеснула в отчаянии крыльями. Рыдающие пощелкивания осиротевшей попугаихи огласили окрестность.

«Сейчас я тебя успокою, постой!» – решила ворона и, выпрыгнув из-за валуна, ударила Энжелу чуть ниже затылка слегка приоткрытым клювом.

Удар слился с последующим щелчком-хрустом. Позвоночник Энжелы перестал держать голову: два верхних, самых хлипких позвонка мигом были раздавлены клювом вороны, раздроблены в кровавое крошево.