– Спасибо тебе за все, Паша. – Она вывернулась из его рук и посмотрела на него совсем близко, испуганно и жалко.

И тогда Тропинин понял, что никакие слова больше не нужны. Это его женщина и его жизнь.

– Не хочешь говорить, не говори, – он снова обнял ее, дотронулся губами до волос. – Все равно уже ничего нельзя изменить.

– Что нельзя изменить? – заинтересовалась она.

Тропинину показалось, что она немножко вылезла из раковины.

– Что я всегда буду с тобой, – терпеливо объяснил он. – Я всегда буду с тобой, ты выйдешь за меня замуж, я буду уезжать в командировки, а ты – меня ждать.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал. – Лине сразу стало тоскливо и страшно от того, что она может остаться без него. Все-таки она живая, потому что мертвые не могут испытывать ни тоски, ни страха.

– Значит, я не буду уезжать, – легко согласился он.

Он боялся, что она начнет говорить о муже, о том, что ей еще нужно подумать, или о чем-то подобном, и не сразу поверил – главное уже сказано. – Если только ненадолго. Хочешь, я попрошу принести нам чаю?

– Нет, – покачала она головой. – Пригласи меня в ресторан. Мы будем пить вино, и ты станешь объясняться мне в любви.

– Разве я еще не объяснился? – засмеялся он.

– Мне никогда не надоест это слышать, – серьезно сказала она. – Никогда.

Короткая июльская ночь сгущалась темнотой за окном вагона. Лина некстати подумала, что бабушка была бы сейчас очень за нее рада.

– Я люблю тебя, – так же серьезно проговорил Тропинин. – Я люблю тебя.

Проводив Лину, помахав ей с платформы и поглядев вслед отгремевшему поезду, Николай Иванович прошел через здание вокзала на привокзальную площадь и сразу увидел Клавдию. Шла соседка тяжело, медленно и казалась согнутой, несмотря на прямую, как палка, спину. Догонять ее Николай Иванович не хотел, плестись за ней тем более. Он свернул к ближайшему магазину, уже в дверях развернулся и, не торопясь, направился к дому дальней дорогой, через парк.

Когда-то этот парк был его постоянной головной болью. Здесь собирались алкаши, тусовалась ничем не занятая и ничем не желающая заниматься молодежь, здесь почти постоянно случались драки, и хилое патрулирование, которое он пытался организовать, почти не помогало. Сейчас, поздним вечером, здесь пахло душистым табаком, гуляли парочки, слышался смех, и от этого парк казался ему незнакомым, и Николай Иванович был вынужден признать, что Сергею Овсянникову удалось многое.

К Клавдии он постучал, не заходя домой.

– Николай? – удивилась соседка. – Ты что? Случилось что-нибудь?

Он очень редко к ней заходил, разве что когда она просила помочь по хозяйству, а помочь Клавдия просила нечасто, ей вполне хватало помощи сына.

– Случилось, Клава. – Он чуть отодвинул ее рукой, проходя в тесную кухню.

Она следила за ним глазами, как строгая учительница, без любопытства, только с легким недоумением. Если бы он не знал наверняка то, что знал, усомнился бы в правильности своих действий.

– Да ты садись, Клава, – усаживаясь за стол, он кивнул на стоявший рядом стул. Стулья были красивые, удобные, под старину, сыновний подарок, не иначе. – Сегодня переполох был в городе, не слышала?

Она так и смотрела на него без интереса, не кивнула, не удивилась, постояла, взявшись за спинку стула, и уселась, а Николай Иванович внезапно понял: она догадывается о том, что он ей скажет.

– Вроде бы киллера убили, который на Сережу твоего охотился. И каким-то боком Томка Ропнина в эту историю влезла. Теперь она Серегина спасительница. Принимай невестку.

Клавдия опять промолчала, даже в лице не изменилась, и тогда он сказал то, зачем пришел:

– Нашли мы фотоаппарат, Клава. Тебя Лина про него спрашивала, да?

– Не помню, – наконец разжала губы Клавдия. – Может, и спрашивала.

– Спрашивала наверняка. Так вот, мы его нашли. Это ведь ты его разбила?

Она молчала, да он и не ждал ответа.

– Полина собралась печатать карточки, а допустить этого ты не могла. На снимках Ленька Ковшов очень уж хорошо получился. Полина тебе снимки наверняка показывала. Она, скорее всего, не знала, что его можно к компьютеру подключить, тогда ведь цифровые фотоаппараты только появились, и она показывала тебе снимки на самом фотоаппарате, где толком ничего не разберешь. Допустить, чтобы она их напечатала, ты не могла и аппарат разбила. Только ты не знала, что разбить его недостаточно. Сейчас техника так развивается, что нам с тобой за ней не угнаться. В общем, снимки остались. Я их вон через сколько лет увидел.

Она так и молчала. Только разом постарела. Или он просто не замечал раньше, что Клавдия совсем старуха?

– Фотоаппарат разбить не так просто. Ты по нему молотком, что ли, долбанула, когда Полина отлучилась?

Он не ждал ответа, но она вдруг заговорила:

– Я не хотела его убивать. Не хотела, Коля.

У него не было сил на нее смотреть, и он стал смотреть в окно. Сквозь листву еле виднелся Полинин дом, и он немного поводил головой, чтобы видеть его получше.

– Сережка в тот день из города уехал, ты же помнишь. А этот… Ковшов… его в доме дожидался. Явился под вечер и на кухне уселся. Что мне оставалось делать? Он сидит и сына моего ждет, чтобы убить. Я до сих пор Господа благодарю, что надоумил меня таблеток ему подмешать. Но убивать я его не хотела, не вешай мне грех на душу.

Николай Иванович тяжело вздохнул и опять уставился на соседский дом. Мелькнула муха, зажужжала, стала биться в окно. Клавдия дернулась к мухобойке и замерла.

– Не верю я тебе, Клава. Все было не так. Ты сама Ковша заманила. Как тебе это удалось, не знаю, да это и не имеет значения. Но заманила ты его точно. Не стал бы Ковш один по Серегину душу являться. И водку жрать в засаде не стал бы, он не большого ума человек был, но и не полный кретин.

Клавдия медленно поднялась, мухобойкой махнула по окну, подняла сбитую муху за крыло и бросила в ведро под мойкой.

– И тележку накануне ты чинить мне привезла, чтобы от себя подозрения отвести. У тебя еще одна тележка имелась, на снимках видно. Про эту вторую никто не знал, даже Сережка, да? Ты ведь перед сыном убийцей быть не хотела? Может, даже больше, чем перед людьми?

Она молчала. Николай Иванович достал сигарету, помял в руках, сунул назад в пачку.

– Ковша ты убила специально и к убийству готовилась. И знаешь зачем? Не для того, чтобы Сережку от гибели спасти… Чтобы он стал хозяином города, вот зачем ты для сына постаралась. Чтобы ему жилось хорошо. Ну и тебе чтобы хорошо жилось.

Клавдия дернулась, открыла рот, но промолчала.

– Я вот чего не пойму, Клава. Ты ведь всегда Полину ненавидела. Ты вообще людей не любишь, но это твое дело. Не любишь и не люби. Никого к себе не зовешь и сама ни к кому не ходишь, опять же твое дело. Что же ты к Полине всю жизнь липла? Как ни придешь к ней, ты там. Зачем?