— Почему твои родители не отговаривали тебя?

— Это была папина идея, — опустив ресницы, ответила Диана и, словно пытаясь нащупать новую тему, закинула пробный камень. — У него был приятель, чья любовница захотела стать повыше, от него-то он про клинику и узнал. Вот меня туда и запихнули. Не поверишь, но я там даже в девушку влюбилась. Ее звали Злата, и она была постарше меня. Она в детстве подхватила какую-то костную инфекцию, и правая нога стала короче левой. Мы с ней тайком курили в туалете и даже, представляешь, целовались по-взрослому. Ну то есть я до этого вообще ни разу не целовалась, я восьмиклассница же была. Она раньше уехала, чем я, я еще три месяца после нее торчала на реабилитации. Я очень по ней скучала. И… помню, как мы летели из Москвы, когда все закончилось, и я всю дорогу мечтала о том, чтобы наш самолет разбился.

— Диана, погоди, — остановил ее Костя, все еще пытавшийся вникнуть в смысл сказанных ею слов, — ты же в итоге бросила модельный бизнес?

— Отец запретил.

— Но он же и…

— Наслушался историй о том, как девушек заставляют заниматься проституцией.

Он всегда знал, что папаша Белогорский — садист. И никогда не сомневался, что несчастного Крапивина избили по его указке. Но все, что рассказала Диана, было за гранью добра и зла.

Костя знал не понаслышке, на какие жертвы идут девушки в погоне за красотой. В его группе училась Ласточкина, которая на четвертом курсе увеличила себе грудь до четвертого размера, причем там история была мутная, кажется, она стащила деньги у отца, он эти деньги собирал на машину, потом Ласточкина взяла академ и, по слухам, стала встречаться с каким-то челябинским криминальным авторитетом; пару месяцев Костя встречался с Аленой, ее фамилию он забыл, которая делала ринопластику и охотно делилась жутковатыми фотографиями, сделанными на кнопочную «Нокию»: на этих фотографиях Алена была с перебинтованным лицом и кровоподтеками под глазами; многие Костины знакомые что-то себе увеличивали, уменьшали, отрезали, пришивали — какой-то кровавый парад красоты и уродства, по-другому не скажешь. Но Диана с этой ее жуткой историей переплюнула, кажется, всех.

11

Внезапно Косте стало намного лучше. Он кое-как поднялся, держась за стол, как утопающий за соломинку, и некоторое время постоял, переводя дух. В голове крутились обрывочные мысли, какие-то образы, точно призраки, которые хлопочут и все никак не могут обрести покой. Белогорский, жестокий садист и психопат. Егор Крапивин, несчастная окровавленная жертва. Диана, еще одна жертва садиста. Ее ненадежная и хрупкая красота. Красота, которую всенепременно надо было спасти и сберечь. Сберечь, сберечь, держать и никогда-никогда не отпускать.

Мир жесток. Он бьет под дых, калечит тяжелыми «гриндерсами», отбивает печень, делает из тебя инвалида. Ломает кости, которые надо потом восстанавливать аппаратом Илизарова. Мир жесток и полон опасностей. Нельзя, чтобы Диана осталась наедине с этим миром, нельзя. Ее надо спрятать, как прячут самое дорогое и хрупкое сокровище. И лучшим местом для того, чтобы спрятать невозможное, оказалась квартира на Фестивальной, 2.

«Ну что, господин Векслер, — задорно подумал Костя, — попались? Я пережил эту ночь».

Сердце еще стучало в груди, как ненормальное, а дыхание было сбивчивым, будто Костя только что вынырнул на берег. Но в общем и целом жить хотелось. Костя вышел из комнаты в коридор, где и встречен был хмурым фон Хоффманом, который, судя по всему, ждал его под дверью.

— Вы все? — как всегда лаконично поинтересовался фон Хоффман.

— Да, как ни странно, — Костя, лишившийся души, внезапно ощутил невиданный прилив бодрости, какой бывает после чашки крепчайшего эспрессо.

— Машину подать? — фон Хофман не расставался с привычкой выражаться короткими предложениями.

— Спасибо, я доберусь пешком, — ответил Костя, которому совершенно не хотелось маяться в душном, насквозь пропахшем дорогим парфюмом салоне машины, тем более со слепым водителем за рулем.

Костя покинул особняк на рассвете. «Надо же, ночь целая прошла!» — не без удивления заметил он. Отчего-то ему показалось, что он пробыл в комнате Векслера менее получаса.

Городок оживал, просыпался. Костя шел знакомыми улицами, и все они ему казались странными и неведомыми, будто изменился Воскресенск-33 за ту ночь, что он провел в особняке мэра. Впрочем, дом на Фестивальной, 2 не изменился — все та же панельная девятиэтажка, на первом этаже которой приютились «Магнит» и крохотный магазинчик, где по ночам продавали алкоголь в непрозрачных черных пакетах в золотую полоску и где работала улыбчивая продавщица Алена. «Боги, я душу дьяволу продал! — изнывая от унылости городского пейзажа и полного несоответствия ситуации, подумал Костя. — Ну какой, к черту, магазин!»

Войдя в подъезд, Костя не стал дожидаться лифта, а быстренько поднялся на четвертый этаж по лестнице, с грустью миновав то самое «место силы» между вторым и третьим этажами, где они с Дианой сидели и курили тонкие сигареты. Открыл входную дверь, стараясь шкрябать ключом как можно тише, и разулся, пытаясь не издать ни одного громкого звука. В приподнятом настроении Костя зашел в квартиру, но едва он поставил ботинки на полочку в прихожей, как это приподнятое настроение улетучилось, сменившись необъяснимой тревогой. На улице уже давным-давно рассвело, а в спальне был зажжен свет — сквозь тоненькую щелочку вытекало ненужное электричество.

Костя тут же одернул себя за бессмысленный приступ тревоги — мало ли, Диана заснула, забыв выключить свет, с кем не бывает, тем более что Диана редко спала без снотворного, а сон после снотворного, как известно, болезненно крепкий и глубокий. Но эта струйка света из спальни пугала. Не должно было здесь быть этого света. И Костя, ругая себя за малодушие и нерешительность, тихонечко отворил дверь в спальню. И когда увидел Диану, то на краткий миг потерял способность дышать. Он нерешительно подошел ближе, еще ближе, а потом присел на край кровати.

— Векслер, — вслух произнес он, не боясь, что кто-либо услышит. — Векслер, мать твою, что это значит?

На кровати лежала Диана, прекрасная и тонкая, как восковая кукла, глаза ее были закрыты, будто она спала, а руки, тонкие, неестественно тонкие, были смиренно сложены поверх одеяла, и чем больше Костя смотрел на мертвую Диану, тем сильнее темнело в глазах, и на краткий миг его зрением завладела кромешная тьма, и в этой тьме он слышал неравномерный стук своего сердца, точно испорченный метроном, и молил Вселенную, чтобы только это сердце остановилось и перестало стучать, а оно все не переставало и не переставало. Когда темнота рассеялась, Костя снова увидел то, что видел прежде, — мертвую Диану, похожую на диковинную восковую куклу. Костя дотронулся