– Как сложится, Степан Фомич. Что загадывать?

– Это так.

Он слушал её, что-то говорил сам, но всё, сказанное им, казалось таким пустяком, таким незначительным, даже по сравнению с тем, что вот он сидит, калеченый немецкой пулей, а перед ним – она, её матовое лицо со смуглыми веками и глубокими глазами, которые он только теперь как следует разглядел, и они оказались серыми и чуточку с голубизной. «Что это, – думал он, – за что мне это?» А может, это вовсе и не дар судьбы, и не счастье, которое даётся человеку просто так, лишь бы он угадал его своим сердцем… И если только сердца нет, человек пройдёт мимо и даже не оглянется. «Что ж мне делать?» – думал Мотовилов. И, чтобы хоть как-то укрепиться в своих решениях или хотя бы освободиться от морока возможного наваждения, он несколько раз пытался дотронуться до неё, коснуться хотя бы плеча или руки. Но так и не осмелился. Да и она тоже. Даже села немного в отдалении. А ведь пришла не просто к нему. Она пришла за ним.

Он вспомнил Тасю. Взглянул на Степаниду. Вздохнул. Подумал: «Должно быть, и она о своём муже вздыхает. И всю жизнь будет вздыхать». Это не уходит насовсем, не исчезает, как свет сигнальной ракеты. Нет, не исчезает. И не Тасю ли он сейчас разглядывает в серых с голубинкой глазах Степаниды Никитичны? Да и она не за своим ли мужиком пришла в госпиталь? И ещё подумал: «Вроде и добрая женщина, и простая, а разговаривать с ней нелегко. Почему так?»

Через неделю старшему лейтенанту Мотовилову выписали направление в санаторий для старшего командного состава РККА. Внутри у него дрогнуло, взбудоражив забытое тщеславие бывшего полковника: «Ага, – подумал он, – значит, по документам я прохожу не только как старший лейтенант». Но тут же вспомнил свою роту, старшину Звягина, который один теперь остался на хозяйстве, вспомнил профессора Хаустова и его выправку бывшего офицера, студента Петрова, ополченца Колядёнкова, которому он дал винтовку и не ошибся в этом человеке, якута Софрона, который, единственный в роте, носил фамилию Иванов, вспомнил убитых: бронебойщика Колышкина и его второго номера Брыкина, который так и не научился правильно отрывать индивидуальную ячейку, лейтенантов Багирбекова, Климкина и Старцева, старшину Ткаченко и всех, кто остался там, в поле, в воронках, превращённых в братские могилы, между двумя деревушками.

Он несколько раз перечитал направление. И сказал, возвращая казённый листок главному врачу госпиталя:

– Фрикадельки кушать, да?

– Какие ещё фрикадельки? – вскинула строгие брови главврач.

– Да это я так. Вспомнил… Человека одного вспомнил. – Вздохнул. И решил: – Никуда я отсюда не поеду. Завтра меня жена заберёт. Вы мне только скажите, когда явиться на переосвидетельствование, вот и всё.

– Я вам напишу. Когда и куда.

– Вот и хорошо.

Из госпиталя Мотовилов вышел на костылях. Возле ворот его ждала Степанида Никитична. Рядом к столбу была привязана кобыла, запряжённая в телегу. На ногу он уже наступал. Военврач предупредил, что пока надо поберечься, чтобы не было никаких осложнений. Но он уже чувствовал, что рана заживает быстро. В полевой сумке рядом с госпитальными документами лежала записка от старшины Звягина с названием деревни, где стоит рота.

Степанида Никитична издали улыбалась. Овал лица её так и сиял в снежном искристом пространстве зимнего школьного сквера. Мотовилов старался идти бодро. Хотя получалось не очень. Выпал снег, и костыли скользили. Она помогла ему сесть. Мягкое морозное сено пахло уже иным, вольным, домашним. Госпитальная жизнь, после промозглых окопов казавшаяся раем, утомила его своей монотонностью, казавшейся ненужной дисциплиной и запахами карболки и медикаментов. Всё это начало угнетать, так что он иногда подумывал: «Уж лучше снова в окоп». Сено на повозке было свежее, непримятое. «Видимо, – подумал он, – для него и стелила». А когда она, поправляя шинель под его ногой, коснулась головой его щеки, он почувствовал запах её волос и сказал, чтобы не наговорить чего-нибудь другого и ненужного:

– Ты, Степанида Никитична, меня как брата забираешь.

– А кто ж ты мне! – засмеялась она, и на левой её щеке, наполовину прикрытой тёплым подшальником, заиграла смуглая ямочка.

03.02.11. г. Таруса

Октябрь 41-го. Шестьдесят пехотных, танковых и моторизованных дивизий Группы армий «Центр» начали операцию «Тайфун» – мощный и стремительный рывок на Москву, который должен был окончательно решить судьбу похода германской армии на восток.

На брянском направлении танкам и мотопехоте 2-й танковой группы генерала Гудериана противостояли войска Брянского фронта, в том числе 50-я армия генерала Петрова. В первые же дни немецкого удара фронт армии был разрезан, и её дивизии, полки, а порой батальоны и отдельные отряды сражались изолированно. Те, кто выжил и выдержал первый натиск, отходили к Туле. К Туле стремились и танки Гудериана. Началась гонка. Кто вперёд займёт город и оборонительный район в окрестностях. Две массы войск, утопая в грязи, спешили на восток. Одни – чтобы занять удобные позиции и оборонять город и тыловую Москву на заранее подготовленных рубежах. Другие – чтобы лишить войска противника, сбитые с позиций под Брянском, всякой опоры и на их плечах ворваться в Москву.

Командарм Петров, герой Испании, погибнет в пути. Армию возглавит другой генерал – Ермаков. Он энергично проведёт перегруппировку остатков частей, вышедших к Туле, и с ними остановит танки Гудериана.

Солдаты, отступавшие в те дни и ночи по разбитым дорогам Брянщины к Туле, ничего этого не знали. Они просто бежали на восток, к Москве. Никто из них не мог и предполагать, что ждёт их в конце пути. Бегущим всё казалось пропавшим, уничтоженным, раздавленным гусеницами немецких танков, сожжённым точным огнём чужой артиллерии. И собственные жизни им представлялись случайными химерами, которые вот-вот тоже растают среди дорог, полей и перелесков, превратившись в землю и дождь…

– Наше дело какое… – рассуждал пожилой боец Отяпов, расправляя перед ярким пламенем костра сырые портянки. – Наше дело – солдатское. Приказали бежать, мы и бежим. Бежать – не позор. Это я вам говорю точно. Потому как можно и вернуться. – И Отяпов хитровато и весело улыбнулся, шевельнул свою портянку, от которой сразу пошёл густой мужицкий дух; смешиваясь с дымом махорки, он завязался в такой ядрёный жгут, которым можно было повалить любую вражью силу.

Их полк третьи сутки на марше. И марш-то какой-то несуразный. Командиры злые, неразговорчивые. «Видать, – думал себе боец Отяпов, – всё это оттого, что на прежних позициях много добра покидали, а теперь за такую бесхозяйственность и форменное вредительство придётся отвечать перед Родиной и народом». Но народ-то, перед которым надо было держать ответ, и сам бежал, горбясь под мокрым снегом в промокших шинелях и ватниках. Хорошо хоть винтовки не побросал. А Родина всё не кончалась и не кончалась. Правда, дороги становились всё хуже и хуже.