Возле огородов они залегли. Потому что снаряды всё ещё рвались среди построек, на дороге и возле реки. Наступила тишина. Где-то левее послышался голос ротного:

– Вперёд! А-а!.. В гриву-душу!..

– А-а!.. – завыли вокруг те, кто сумел преодолеть страх и наплевать на свою судьбу.

Они вскочили, обгоняя друг друга, ринулись вперёд. Ни выстрела, ни взрыва. Топот, хриплое дыхание, кашель. И когда до крайних дворов осталось пробежать метров тридцать-сорок, в упор ударили два пулемёта.

Петров сразу упал за кучу картофельной ботвы. На него наступил то ли Колядёнков, то ли Софрон и залёг рядом. Кто-то, пробежавший дальше, тоже отползал, матерясь и плача. Несколько человек неподвижно лежали в двух-трёх шагах правее. Пахло потревоженной сырой землёй и кровью. Значит, это лежат убитые, понял Петров.

– Вперёд! – рычал Мотовилов.

Ротный ходил по огороду и пинками поднимал залёгших. Впрочем, в темноте было не разобрать, живых он поднимает или мёртвых. Но вскоре несколько человек встали рядом с ним и действительно пошли вперёд.

Петров успел разглядеть, что один пулемёт полыхал из бронетранспортёра. Вспышки и пожар, полыхавший в деревне, оттеняли фигуру сгорбившегося над турельной установкой пулемётчика. Петров толкнул бойца, который лежал рядом. Это был Софрон.

– Софрон! Стреляй! – И Петров указал на бронетранспортёр.

Софрон приподнялся на локте, прицелился и выстрелил. Пулемётчик рухнул вниз. Через какие-то мгновение, которого, должно быть, вполне хватило, чтобы перебежать через огород, там, рядом с бронетранспортёром, метнулась чья-то тень, и две гранаты одна за другой взорвались в кузове бронетранспортёра.

– Командира убило! – пронеслось правее.

– Командира!.. Командира!.. – эхом понесло по всей цепи.

Известие о гибели командира роты явилось тем сигналом, который, словно отпущенная на волю пружина, повернул роту назад и единым порывом отбросил к оврагу.

Возможно, именно этот бросок спас последних оставшихся в живых.

Бежали по мокрой ослизлой земле, падали, снова вставали, тащили раненых и убитых, ползли, волоча за собой перебитые руки и ноги.

– Вот тебе и атака, – хрипели и стонали в овраге.

– Сходили…

А в деревне уже взрёвывали моторы, слышались крики и команды.

– Уходить! Уходить!

– Они сейчас сюда придут!

Старшего лейтенанта Мотовилова тащили под руки. Он запрокидывал голову и ругался в гроб и в душу.

– Багирбекова ко мне! – закричал он. – Пусть Багирбеков примет командование!

– Убит Багирбеков.

– Как «убит»?!

– Наповал.

– Климкина!

– Бредит он уже, товарищ старшина, – сказал связной Самошкин, всё это время ни на шаг не отходивший от ротного. – Климкина ж ещё днём…

– Слушай мою команду! – рявкнул старшина Звягин. – Пулемётчики – ко мне!

Звягин выставил заслон. Пулемётчиков среди уцелевших не оказалось. Пулемёт притащили из сосняка. Этот был тот самый МГ, первого номера которого подстрелил Петров. Но стрелять из него никто не умел. А может, просто не нашлось добровольного кандидата в смертники. И тогда старшина лёг возле пулемёта и коротко приказал остальным:

– Ротного не бросать. Ни живого, ни мёртвого.

Они бежали по чавкающей грязи. Карабкались по склонам. Раненых никто не перевязывал. Пахло мочой и кровью.

– Раненых не бросать!

– Сволочи! Не бросать своих!

Когда горстка уцелевших выбралась к своим окопам, в глубине оврага ударил длинными очередями немецкий пулемёт. Никто не проронил ни слова.

Они расползлись по траншее. Кто тут же засыпал, забравшись под навес плащ-палатки на сухую солому. Кто перевязывал раненого товарища, не желая отпускать его на тот свет. Кто курил и молча посматривал в поле, над которым играло зарево малеевского пожара.

Спустя некоторое время начали собираться в доте. Туда же стащили и всех раненых.

– Что, товарищ старший лейтенант, – поднял тяжёлые веки Колядёнков, – лейтенанта жалеешь?

Мотовилов молча кивнул и отвернулся, чтобы никто из бойцов не увидел его слёз и дрожащего подбородка. «Что это со мной, – спохватился он, – что это я себя распустил, как дамочка бульварная. Надо посты проверить», – кинулся он спасительной мыслью к первому попавшемуся на ум и тут же вспомнил, что никаких постов уже нет, есть один часовой возле входа в дот. Вон его спина. Не спит. «А я ведь ранен, – спохватился он. – Вон, вся нога в бинтах. Меня тащили», – вспомнил он.

– Ничего, – жалея своего командира грубоватой солдатской жалостью, снова заговорил Колядёнков, – ещё мы живы. Ещё мы у тебя есть, живые и не особо ранетые. Ещё тебе, Степан Фомич, нас похоронить надобно. Так что ещё повоюем. А? – И Колядёнков улыбнулся неожиданно мягкой, почти детской улыбкой, которую трудно было предполагать на его грубом, угловатом крестьянском лице.

Кусок шинельного сукна в урезанной и расплющенной медной гильзе от «сорокапятки» горел неровно, то трепыхался, как пойманная птица, то снова выравнивался и горел густым красноватым пламенем. И тогда Мотовилов мог разглядеть себя и своих бойцов.

– А ничего. Как-то ж отбились.

– Ноги унесли…

Бойцы разговаривали редко, с какой-то обидой и трещиной. Никто не знал, придут ли основные силы полка, чтобы принять от них рубеж, который они отстояли ценой гибели своих товарищей, или их оборона действительно никому уже не нужна.

– И жрать нечего, – вздохнул в углу землянки раненный в ногу связной Морозов. – И старшины у нас больше нет.

– Это чей, братцы, «сидор»?

– Теперь ничей. Днём был Комбайнёров.

– А, Брыкина! Что с ним?

Никто не ответил. И зачем было спрашивать? Живые все здесь. Сползлись в кучу, кто мог передвигаться.

– Вот, что-то есть. – И боец начал разматывать бечёвку, которой было завязано вафельное полотенце. – Хлебом пахнет. Зёрна какие-то. Пшеница! Давайте делить хоть это. Комбайнёров гостинец.

– Спасибо Гаврику. Хороший был человек.

Внутри у Мотовилова тоже что-то ворохнулось забытым теплом, которым человек одаривает близкого ему человека, да и не обязательно близкого, а просто человека, потянуло в сторону говоривших бойцов и сержантов. Он был благодарен им, этим измученным войной людям, которых не раз несправедливо корил за излишнюю, как ему казалось, осторожность и нерасторопность в бою, которых пинал и материл под пулями и которые столько сделали для всей роты, да что там роты – для всей Родины за минувший день. Мотовилов был благодарен им за всё: и за то, что так ловко подожгли подручными средствами танк, что уничтожили пулемётный расчёт возле Малеева, что теперь, когда, как считал Мотовилов, по его вине погиб четвёртый взвод, они не винят его, не сумевшего спасти ни младшего лейтенанта Старцева с его людьми, ни лейтенанта Багирбекова, ни лейтенанта Климкина. Всё они переложили и на свои плечи, деля с ним боль и горечь разгрома как общую ношу, которую им поднесла и положила на плечи фронтовая судьба. «Вот тебе и полк, полковник Мотовилов. Полк… А тут даже роту уберечь не смог…»