Она удивленно смотрела на застывшую фигуру, лежавшую в гробу. Моника оговорила в завещании, что похороны должны быть с открытым гробом, и хотя Анна боялась этого, ее страхи рассеялись, когда она увидела, что ее сестра выглядела такой красивой, как и при жизни. Моника не походила на мраморную статую. Казалось, она просто спала. Ее золотисто-каштановые волосы сияли, словно огромный костер, на фоне кремовой атласной подушки, на которой они были уложены; ее тонкие руки были сложены на белом молитвеннике в переплете из телячьей кожи, который (Анна с изумлением заметила это) ее сестре дали в день конфирмации — не важно, что Моника уже много лет не была в церкви. Даже платье, в которое была одета покойница, — то, которое выбрала Анна, со слоями шифона ее любимого зеленого оттенка, — казалось, парило вокруг нее. Но больше всего удивило Анну то, что на губах у Моники застыла едва заметная улыбка, словно она смеялась на прощанье.

— Она такая красивая, — прошептала Анна Лиз.

— Ты же знаешь Монику, она никогда не выходила из дому, не подготовившись к фотосессии, — в голосе Лиз не было сарказма, только грусть.

— Что происходит? Кто умер? — их мать с удивленным видом потянула Анну за рукав.

— Все хорошо, мам, — Анна легонько накрыла ее руку своей, — скоро все закончится.

— Я успею к чаепитию? — нетерпеливо спросила Бетти, — я не хочу опаздывать. Мистер Хардинг… — она наклонилась ближе, чтобы ее никто не услышал, — всегда берет больше печенья, чем ему положено.

Анна и Лиз переглянулись и грустно улыбнулись друг другу. Это казалось жестокой насмешкой судьбы: их мать не знала, что в гробу лежала ее собственная дочь, хотя, может, это было и к лучшему.

Бетти со вздохом умолкла. Те дни, когда она посещала все службы без исключений, получая успокоение во время литургии, давно прошли. Теперь лучше всего ей было в «Саншайн Хоум».

Гленн выступил вперед, чтобы произнести заупокойную речь. Он выглядел бледным и изможденным. Если у кого и были причины скорбеть, так это у него. Даже когда карьера Моники подходила к концу, существовала стабильная струйка дивидендов: доходов от рекламы и процентных выплат за фильмы, получившие второе рождение за рубежом. Но Анна знала, что это не единственная причина, по которой Гленну будет недоставать Моники. Узы, связывавшие их, были крепче, чем любовные.

Анна снова вспомнила эпизод в бассейне — недели, прошедшие с тех пор, казались ей годами. Тогда она подумала о том, как это плохо, когда тебя, такую толстую, видят в купальнике; ничто не предвещало событий, которые последовали позже, когда Анна уже стала стройной… и, по-видимому, привлекательной. Она содрогнулась от этого воспоминания. Затем Гленн откашлялся и начал свою речь:

— Я здесь не для того, чтобы сказать, что Моника Винсент значила для меня лично. Она принадлежала всему миру — сияющая звезда, делавшая каждую жизнь немного светлее, даже тогда, когда в ее жизни свет потускнел…

Он продолжал говорить о том, что Монике хватило смелости посмотреть в лицо судьбе после аварии, приковавшей ее к инвалидному креслу, и что, несмотря на увечье, она оставалась ослепительной до самого конца. Когда Гленн закончил, несколько человек встали, чтобы также выразить свою скорбь. Это были не обычные в таких случаях тети, дяди, двоюродные братья и сестры — Моника годами не вспоминала о них. Единственными людьми, интересовавшими ее, были те, которые сейчас выходили вперед, один за другим, чтобы петь ей дифирамбы: Мелисса Фелис, которая была продюсером нескольких ее картин, и лысеющий магнат Лен Шапиро, владелец кинокомпании «Юникорн Пикчерз», пылко говоривший о профессионализме Моники. «Каждый из фильмов, в которых она снималась, был своевременным», — сказал он. Последним выступал Джиорджио Франчиани, итальянский секс-символ, с которым, по слухам, у Моники был роман и который говорил о ней с такой любовью в голосе, что Анна могла подумать, будто бы он безответно любил ее сестру, — если бы не знала наверняка, что он гей.

Никто не вспомнил об отвратительных обстоятельствах смерти Моники, и Анна была признательна за это. Достаточно того, что снаружи ее ожидала облава.

Звук органа на клиросе начал нарастать, и голос, знакомый миллионам людей, заставил Анну почувствовать, как по спине у нее побежали мурашки, — каким образом Гленну удалось так быстро пригласить Бэтт? Анна услышала звуки любимой песни Моники «Вечеринка окончена», идеально подходившей для этого случая. Когда прозвучал последний аккорд, в церкви не оставалось ни одного равнодушного лица. Даже те, кто презирал Монику, были тронуты похоронами до глубины души.

«Что бы они подумали, если бы узнали, что на самом деле произошло в тот день?»

Дверь открылась, и внутрь хлынул солнечный свет. Когда Анну понесло по проходу людским потоком, она увидела толпу репортеров и папарацци, маневрировавших на ступеньках в поисках подходящего ракурса для того, чтобы сфотографировать знаменитостей, спешащих к ожидавшим их лимузинам под прикрытием горстки второстепенных актеров, которые остановились попозировать. Анна опустила голову, молясь более пламенно, чем когда-либо в церкви, о том, чтобы проскочить в толпе незамеченной. Но едва она успела ступить на порог церкви, как низкий голос прокричал:

— Это она! Эй, Анна!

Остальные репортеры присоединились к нему, создавая громкий хор:

— Анна, что вы чувствуете теперь, когда вас выпустили под залог?

— Вы можете прокомментировать похороны?

— Дайте мы вас сфотографируем! Анна, пожалуйста, будьте хорошей девочкой… только один кадр.

Она подняла руки, закрывая лицо. Ослепленная невероятным количеством фотовспышек, Анна оступилась и упала бы, если бы сильная рука не подхватила ее под локоть. Она не видела, кто это сделал, из-за черных точек, роившихся, словно маленькие насекомые, перед глазами, но затем знакомый голос закричал:

— Разойдитесь! Дайте пройти!

Марк! У нее неожиданно подкосились ноги.

— Не оглядывайся, — пробормотал он. Его хватка стала еще сильнее, когда он повел ее вниз по ступеням к обочине, где стояла его «Ауди». Оттолкнув мужчину с фотоаппаратом, стоявшего на их пути, Марк рывком открыл дверь на пассажирское сиденье и, отнюдь не нежно, втолкнул Анну внутрь. Она и слова не успела сказать, когда они уже мчались по Кале-де-Навидад.

У кладбища Хоули-Нейм, которое славилось одним из лучших видов на Карсон-Спрингс, было немного посетителей. Спрятанное за изгибом дороги, которая шла дальше, на гору Пилгримс-Пик, оно лежало в тени многовековых дубов и мескитовых деревьев и оставалось зеленым целый год благодаря ручьям, журчание которых было еле-еле слышно. Здесь похоронены отец Анны и бабушка с дедушкой, так же, как и многие другие из первых прихожан церкви святого Хавьера, но с тех пор как кладбище оградили забором, город перестал хоронить здесь своих покойников. Видеть тут компанию, выехавшую на пикник, теперь было привычнее, чем похоронную процессию.