— Одна?

— Одна.

Офицер, не задерживаясь в кухне, провел Платона Михайловича по коридору, и они вошли в большую комнату, освещенную горящей на столе керосиновой лампой.

В комнате было прибрано, будто хозяйка ожидала гостей: окна завешены разглаженными гардинами, по углам фикусы с промытой блестящей листвой, ни одной пылинки на рамах многочисленных картин.

На звон шпор из соседней комнаты вышла молодая женщина с бледным лицом и с серебряной прядью в черных гладко причесанных волосах.

— Вот, Вера, познакомься, — сказал офицер. — Это от Иннокентия Адриановича. Нужно проводить к Михаилу. А я с вами прощусь, мне еще другие дела предстоят, — прибавил он и, кивнув Платону Михайловичу, вышел за дверь.

— Здравствуйте, — сказала женщина, протягивая руку Новоселову, и улыбнулась так, словно давным-давно знала его и дружила с ним. — Сейчас к Михаилу пойдем, или хотите отдохнуть немного?

Улыбка Веры была так заразительна, что Платон Михайлович тоже улыбнулся.

— А что, разве еще куда-нибудь идти придется?

— Недалеко тут… Да вы садитесь, отдыхайте пока.

— Я нисколько не устал, — сказал Платон Михайлович, но все же сел на подвинутый ему Верой стул и расстегнул пальто.

Вера вышла в соседнюю комнату и вернулась уже в шубке и в маленькой шляпке с густой вуалью.

Платон Михайлович ни о чем не говорил с Верой, ни о чем не расспрашивал ее, однако Томск — «тихий город» — теперь перестал казаться ему тихим, словно он вдруг набрел на следы упорной борьбы и сам теперь шел по ним. И когда они с Верой спустились с крыльца и вышли (но теперь уже не через кухню, где томилась старуха, а с парадного хода) на неизвестную улицу, у Платона Михайловича появилось то состояние настороженной бодрости, какое неизбежно появляется у солдата в предчувствии близкого боя.

Вера взяла Новоселова под руку, и они пошли рядом, как давно знакомые и даже близкие люди.

4

Подпольная конференция собралась в хлебопекарне, находящейся в глубине двора одного из домов тихой городской улицы.

Когда Платон Михайлович в сопровождении Михаила, встреченного на третьей конспиративной квартире, вошел в низенькую и узкую дверь, он увидел человек двенадцать, столпившихся у пустых ларей для муки и у дощатого пекарского стола.

Пекарня была маленькая, тесная, и едва не половину ее занимала толстостенная печь с зияющим провалом над шестком. На полу у опечья были грудой свалены закопченные осколки кирпича — видимо, пекарня стояла на ремонте.

Пламя керосиновой лампы на шестке давало мало света, и углы пекарни терялись в темноте, как затянутые черным туманом. Закрытые снаружи ставнями окна изнутри были занавешены черными полотнищами какой-то суровой материи, и от этого в помещении казалось еще темнее.

Из всех присутствующих в хлебопекарне Платон Михайлович знал немногих, а хорошо — только одного Михаила. Михаил работал в областном подпольном комитете, и с Новоселовым им приходилось не раз встречаться раньше. Остальные же делегаты были все люди мало знакомые или совсем незнакомые.

Поговорив о чем-то с другими членами областного комитета, Михаил попросил делегатов занять места поближе к столу, и конференция открылась.

Михаил стоял у короткой стороны стола, лицом к делегатам, разместившимся на скамьях. Огромная тень его поднялась по стене до самого потолка и с удивительной отчетливостью повторяла каждое движение его крупного тела, большие рук и широколобой массивной головы.

Михаил обвел взглядом собравшихся, взъерошил короткие жесткие волосы и сказал:

— Товарищи, сегодня мы открываем нашу вторую подпольную конференцию. Некоторые из вас были в числе делегатов и на первой августовской конференции. Тогда, может быть, вы помните, нас было куда меньше, чем сегодня. Среди нас не было представителей даже таких больших городов, как Иркутск. Тогда мы собирались под открытым небом, а теперь мы имеем собственное помещение. — Михаил улыбнулся и обвел рукой пекарню. — Но собрались мы в еще более черное время, чем прошлый раз. На рабоче-крестьянской Сибири нет живого места от страшных ран, нанесенных эсеровской контрреволюцией и интервентами. Эсеры подготовили и расчистили Колчаку путь к власти. Вкупе с меньшевиками они еще прошлый год заключили союз с самой реакционной буржуазией и теперь помогли встать у власти продавшемуся англо-американцам кровавому адмиралу. Прикрываясь демократическими лозунгами, они не переставали кричать, что спасение революции — в соглашении «со всеми живыми силами страны». Теперь стало ясным, кто для них эти «живые силы», — это кулаки в деревне, капиталисты в городе, монархисты в армии. Возглавив весь этот сброд, они подняли восстание в Сибири и при помощи иностранных штыков свергли молодую Советскую власть, еще не успевшую окрепнуть. Но, залив Сибирь кровью, правили они не долго — их власть теперь сменена открытой буржуазной военной диктатурой.

Глава эсеровской директории, друг-приятель Керенского, правый эсер Авксентьев, тот самый Авксентьев, который прославился тем, что в семнадцатом году, будучи у Керенского министром внутренних дел, сотнями и тысячами сажал крестьян в тюрьму за «непочтительное» отношение к «господам помещикам», этот самый Авксентьев четыре дня назад сдал власть следующему по чину махровому реакционеру Колчаку — единоличному диктатору.

Для приличия Колчак продержал бывшего главу правительства под домашним арестом трое суток — как же иначе, нужно было показать, что переворот совершен по воле армии и казачества, — а потом, потом снабдил всех эсеров членов директории, в том числе и Авксентьева, денежными средствами в золотой валюте и отправил на отдых «после трудов праведных» за границу. Да и отправил-то еще как — под любезно предложенной английской охраной из гампширских стрелков… За границей их буржуазия теперь приютит — может быть, пригодятся еще на всякий случай, а пока в Сибири они не нужны, народ понял их обман, отвернулся от них и проклял их. Они, эсеры-то, свободу народу обещали, а вернули его от революции вспять. Вместо свободы крестьянам на шею кулака снова посадили, рабочим — капиталиста-предпринимателя и старого жандарма с охранным отделением. Скоро