Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова ссемейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикогозверства. Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли,богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга ссемейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехатьвосемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать изкибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собоюлишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем,что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняливсе сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалыдля женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась впуть больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу идетям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме –в Тобольск, а оттуда в Березов.

Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палачузнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно,ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковыеклятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волненияглаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев –и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшейудар… от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себявсемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своегобезмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен. Ведь,проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя рольПровидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но онапривыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитаннуюядом и ог-нем?

Это было возмездие, возмездие… князь Федор знал это – и шелпутем страданий до конца.

– Постой, старик! Постой!

Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти начетвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику егоможно было угадать, что это человек:

– Да постой же, во имя аллаха!

Высокий седоголовый мужчина, неспешно идущий по тропинке вгору, на которой белели свежеоструганные, только что возведенные стены будущейцерковки, обернулся – и легкая усмешка коснулась его губ, чуть видимых средигустых, с проседью, усов.

– Во имя аллаха, говоришь? Ну-ну! – И он перекрестился на белыецерковные стены: – Прости, господи, душу его басурманскую!

– Стой, старик! Стой! – бессмысленно кричал меж тем человек,уже нагнавший его, но как бы и не осознавший этого.

– Да стою, стою, угомонись! – Он попытался высвободить рукавиз цепких пальцев преследователя. – Отпусти, Бахтияр! Зипун изветшал, не ровенчас, оторвешь рукав, а здесь на нас новины не припасено.

Бахтияр не слышал – уставился огромными, сплошь чернымиглазами, но едва ли видел стоящего перед ним, бормоча:

– Постой, постой, старик!

– Тьфу, заладил! – осердясь, выкрикнул тот. – Отцепись отменя! И что я тебе за старик! Забыл, как прежде величал светлостью?! Старик,вишь ты! У меня имя есть!

– Ваша… светлость, Александр Данилыч… – тупо повторилБахтияр.

Горький смешок вырвался из уст его собеседника:

– Вот так оно лучше. Ну, отдышался? Говори, чего надобно?

Бахтияр с трудом оторвал от него взор, оглянулся, пристальноозирая окрестности, вглядываясь в самый низкий кусток, словно выискивал нечтокрошечное, малоприметное.

Меншиков неприметно глянул на сверкающую в рассветных лучахСосьву и облегченно вздохнул: раскаленное речное серебро таким огнем горит, чтоничего не видно, берега поблекли в светлом пламени, а там, дальше, у горизонта,блеск переходит в сизо-беловатый влажный туман. Правда, что местные говорят:здесь и солнце к дождю светит. Да, лето выдалось огнепалимое, а месяц зарев[55] дождеват. Но еще постоит несколько дней ясная погода, а за это время можнодалеко уйти… как говорят опять же местные: весло не сломается – бог поможет.

Ну, остается молиться… молиться за это самое весло!

Меншиков вздохнул так тяжело, что почти заглушил словаБахтияра:

– Где твоя дочь, старик? Где она?

Медленно обернулся, стал так, чтобы река оказалась сзади: теперьизможденное лицо Бахтияра было ярко освещено, ну а его черты скрывала тень.

– Совсем спятил? – спросил, стараясь, чтобы го-лос звучалсокрушенно. – Аль не видел ее могилку? Там, у старой церкви, на погосте? Зачемспрашиваешь, зачем душу бередишь? Побойся своего бога!

– Это ты побойся своего бога, Данилыч, – перебил Бахтияр. –Он у вас, говорят, тоже всевидящий, как аллах. Все видит. Все знает! Побойсяего!..

– А мне что? – пожал плечами Меншиков. – Я вон… церковьстрою. – С улыбкой глянул на крутояр, где обитель божия светилась в рассветныхлучах, будто белый цветок, и повторил те же самые слова, что уже говорил нынче– рано-рано утром, когда солнце еще не взошло, и самое время было с всевышнимбеседовать: – Со мною ничего не сподеется, пока строю. А вот закончу – тогдауж… Ну, тогда уж как бог рассудит!

Бахтияр словно бы не слышал. Глаза его полны былирасплавленного серебра, губы побелели и с дрожью исторгали одно и то же, раз заразом:

– Где? Где она? Где?..

Меншиков махнул рукой. Давно прошли те времена, когда онбоялся Бахтияра – когда вообще чего-то боялся! Да и что Бахтияр? Теперьостанется здесь, твердя свое, и возобладает в нем хворь, и начнет его битьпадучая, и будет он с хрипом кататься по земле, пуская изо рта кровавую пену,пока не утихнет, не отлежится, не сможет встать… а когда-нибудь и вовсе несможет встать без посторонней помощи! Но никто к нему не подойдет, потому чтоздесь все знают: Бахтияр спутался с Сивергой, и это она взяла всю его силу,ничего не дав взамен. Сиверга хотела сгубить его – и сгубила, а помогать еежертве – себе дороже: сам изойдешь лихом или порча пристанет.