Те вскинули головы, тревожно прядали чуткими ноздрями.Торопливо переступая, сбились в кучку, прижались друг к дружке теснее – и вдругбросились врассыпную, но не скрылись в лесу, а принялись бестолково носиться пополяне, то сшибаясь друг с дружкою, то отскакивая, выбивая копытами ошметкигрязи и клочья травы. Незакатное солнце блистало на их крупах, золотило рогасамцов, сверкало в огромных глазах… А струна все ныла, все дребезжала,подвывая, до того возбуждая животных, что они вдруг один за другим принялись перемахиватьчерез околицу, грозя ворваться на улочку посада. Но в самый последний миг стадов вихре пыли, пронизанной солнцем, пронеслось мимо, совсем близ Меншиковакрыльца (хозяин с воеводою чуть успели вскочить на ступеньки), и вновьперемахнуло через плетень.

Тревожный звук стих так же внезапно, как и возник. Оленизамерли – еще как бы на бегу, – тяжело вздымая бока, недоуменно поводяголовами, медленно успокаиваясь. Дрожь еще пробегала по их крупам, но вот один,потом другой опустили головы, снова принимаясь щипать траву. – Морок… –пробормотал Меншиков, ощутив вдруг страшную сонливость.

Солнечные лучи били по глазам нестерпимо, до красных пятен.Пятна сливались, двигались, наплывали, звенели-перезванивались.

Меншиков тряхнул головой. Красное пятно… нет, красноеплатье! Женщина в красном платье стояла перед ним, и все это платье звенело,будто тихонько смеялось, от множества бубенчиков, нашитых на него. Солнце билоей в спину; Меншиков только и видел, что обрисованную тонким золотым лучоммаленькую голову, да стройный очерк стана, да чарующий блеск бубенчиков нарукавах.

– Девка больная? – послышался низкий, чуть хрипловатыйголос. – Скажи – вылечу.

Меншиков попытался разглядеть черты смуглого, круглого лица,но ничего не увидел, кроме мерцанья длинных глаз и блеска улыбки.

Незнакомка вскинула голову: золотой солнечный очеркобрисовал ее профиль с коротким носом, твердыми губами, маленьким, но сильнымподбородком, – и уставилась в небо. Распростерла руки, медленно подняла их… всеМеншиковы и Боровский с ними вскинули головы, уставились в сияющую, насквозьпронизанную солнцем, слепящую голубизну.

Несколько долгих мгновений женщина что-то напряженно высматривалав вышине, потом оживленно сказала:

– Девять звезд на обычном месте вижу! Если нет их – больнаяумрет, если найдешь – поправится. Вижу, вижу Девять звезд!

Она опустила руки – и зрители, как завороженные, смоглинаконец опустить головы.

Разминая замлевшую шею, Александр Данилыч растеряннообернулся к Боровскому. Тот резко отвел ото лба руку, и Меншикову почему-топоказалось, что воевода хотел сотворить крестное знамение – да не решился. Ну,чепуха, с чего вдруг креститься?

– Кто это? – спросил Меншиков, и лицо воеводы сделалоськаким-то… не то сконфуженным, не то испуганным.

– Ну я же говорил вам, Александр Данилыч. Она, та самая… –Он запнулся, как бы не решаясь произнести имя, да в том и нужды не было:женщина назвалась сама.

– Сиверга.

И словно эхо вдали отозвалось:

– Сиверга… Сиверга… – хотя, казалось бы, откуда ему здесьвзяться, эху?

– Эту, что ли, вогулы слушают за священника? – спросилАлександр Данилыч у Боровского.

Тот чуть заметно кивнул.

– Ну, дела… – шумно выдохнул Меншиков. – И куда ты, господи,только смотришь?

В этих словах был он весь прежний: всемогущий, великий,отважный, не только с богом – с дьяволом бывший запанибрата, привыкший все ихмилости или козни обсуждать, словно человеческие достижения и просчеты, судитьих, подсказывать, как действовать дальше.

– Хотя, с другой стороны, куды этим неразумным податься? –пожал он плечами. – Церковь надо строить. Будет церковь, будет приход – Синодпришлет сюда хорошего пастыря, миссионера, он их научит вере Христовой. Вотзакончу дом – сам буду церковь строить!

Эти слова неожиданно, как бы даже без участия рассудкаслетевшие с уст, до того ему понравились, что Меншиков возбужденно захохотал иснова вскричал:

– Ей-богу! Обет даю!

Все это время Боровский чувствовал себя явно не в своейтарелке: Сиверга пристально, испытующе разглядывала Меншикова с семьей, а они,в свою очередь, – ее, будто раскрашенную диковинную куклу. Она и впрямь стояланедвижимо, как статуя, однако при последних словах светлейшего разомкнула своиполные, тугие губы и изрекла:

– Кем родился – тем и умрешь. Судьба тебя не спрашивает.

Меншиков опешил. Сиверга угодила своей неожиданной репликойв самое сердце того, кто, в бытность свою Алексашкою, на Кукуе плотничал истолярничал, прежде чем привлек внимание Франца Лефорта своими песнями дапотешками, скрывающими острый, как бритва, ум и ярую силу натуры. Оттого ирубил свой дом теперь Меншиков без натуги, с охотою и уменьем, что руки его зачетыре десятка лет праздности не забыли прежнего навыка. Но ей, этой-то… откудасие знать? Или уж воистину такова колдовка, что всю подноготную знает, сквозьземлю видит на семь пядей, по пословице? А если и впрямь вылечит Машу? Дасогласится ли та?

Он с болью обратил взор на понурую фигурку любимой дочери –и сердце его радостно встрепенулось, когда он увидел, что Маша смотрит наСивергу без страха и отвращения, но с тревожным ожиданием.

О, как он знал, как любил это юное, детское выражениенадежды, смягчавшее ее утонченные черты, словно бы возвращающее их обоих в мирее детства, прежнюю жизнь согласия и доверия, пока редкостная красота дочери нестала для светлейшего неразменным рублем, на который он еще при жизни намеренбыл купить себе все богатства земные и в придачу царствие небесное! Все, какпрежде, как прежде… Он вспомнил: царь Петр Алексеевич некогда подарил Машенькемузыкальную шкатулку. Откроешь крышку – звучит предивная сладостная мелодия, ас разных сторон шкатулочки устремляются друг к другу две фигурки – кавалера идамы. Выделывая разные танцевальные па, они постепенно сближались… однакомузыка заканчивалась прежде, чем фигурки сходились. Меншиков вспомнил: Машаэтим всегда огорчалась до слез и даже сама напевала мелодию, пытаясь заставитькавалера и даму вновь устремиться друг к другу и однажды встретиться. И точнотакое было у нее тогда лицо, вспомнил Александр Данилыч, точно такое, каксейчас: озаренное отблеском несбыточных надежд!