В юности он презирал школу и общество, в зрелом возрасте командиров, а в рассвете карьеры — не только чужую собственность, но и подельников, поскольку всегда работал один. Не стоит, пожалуй, рассчитывать на то, что обнаружив на своём пороге полковника Уизерса или Гилберта Уинтерблоссома (да хоть и их обоих сразу), он безропотно протянет свои лапищи в кандалы. Скорее всего, случится нечто прямо-противоположное. Стиверс висельник, он ни в грош не ставит жизнь, ни свою, ни чужую. Значит, живым и по доброй воле не дастся. И как прикажете его брать?..

«Допустим, я выведаю, где его логово, — размышлял Герти, шагая неведомо куда и глядя под ноги, — Но что дальше?»

Вопрос был интересный — что остаётся предпринять после того, как местоположение Стиверса станет известным? Навести на него полицейскую облаву? Учитывая, что логово это обнаружится непременно в Скрэпси, быть беде. Появление в тех краях констебля и так могло привести к непредвиденным последствиям, из которых массовая драка была наименьшим злом. Представив же штурм дома вооружёнными полицейскими, Герти непроизвольно выругался сквозь зубы, озадачив уличных прохожих. Действуя столь грубо, немудрено устроить настоящие гражданские беспорядки, которые выльются в клокочущую и кровопролитную городскую войну. В истории Нового Бангора подобное уже случалось.

Герти-Завоеватель. Герти-Опустошитель. Герти, лорд Скрэпсильский…

Но ведь можно и не обращаться к полиции? Сообщить всё, что нужно мистеру Беллигейлу и быть уверенным в том, что спустя несколько часов Стиверс окажется в милом и гостеприимном здании Канцелярии. Герти никогда не видел работников секретаря Шарпера в деле, но одного их вида было достаточно, чтоб поверить — столкнувшись с ними, даже бешенный волк беспрекословно повяжет себе на шею ленточку и добровольно явится в зоопарк.

Однако и тут была загвоздка. Обращаться за помощью к мистеру Беллигейлу означало расписаться в собственной беспомощности прямо на бланке Канцелярии. Он пообещал мистеру Шарперу взять Стиверса собственноручно и, пусть обещание это было поспешное, опрометчивое и — надо признаться хоть самому себе — глупейшее, отказываться от него не стоило. Иначе секретарь Шарпер, пожалуй, может усмотреть в этом нарушение их договора и не отдать дело Гиены-Уинтерблоссома…

Что ж, надо признать очевидное. Он сам загнал себя в прокрустово ложе, которое постепенно обретало очертания эшафота.

Новый Бангор не обращал внимания на Герти. Улицы, уже ставшие ему знакомыми, не узнавали его. Проникнутые влажной полуденной жарой, полные пыхтящим железом и ленивой человеческой плотью, они раскраивали город во всех направлениях подобно чертежу, но понять этот чертёж было не так легко, как казалось на первый взгляд.

Герти открывал для себя этот город по кусочкам, как сложную мозаику, и кусочки не всегда стыковались друг с другом, то тут, то там обнаруживался зазор, или же кусочки наползали друг на друга, образуя странные многослойные изображения. Изображения, походившие на полотна художника, пишущего в непривычной и совершенно непонятной ему манере.

Не в силах проводить много времени в кабинете, Герти часто под благовидным предлогом выбирался из Канцелярии, попутно обнаружив, что его предлог совершенно бесполезен: ровным счётом никому не было дела до того, чем занят руководитель первого отдельного межведомственного комитета по специальным вопросам при юридическом аппарате территориального департамента.

Герти иногда часами бродил по городу, не столько разглядывая, сколько пытаясь ощутить себя его частью. Это давалось с трудом. Его жизненный след не вписывался в эту картину, оставался шкодливыми чернильными каракулями поверх уже наложенного лака. Он жил в Новом Бангоре, но в то же время ощущал, что жизнь его не соединена с жизнью города. Чертежу не требовались лишние линии, он был совершенен, пусть и непонятен постороннему.

Это странное ощущение чуждости, жизни в отдельном слое, помноженное на одиночество, сделало из Герти меланхолика. Он собирал фрагменты мозаики, но уже с равнодушием старика, коллекционирующего марки, без прежней горячности и жажды нового. В погоне за недостающими фрагментами он посетил даже те места Нового Бангора, которые прежде находились на периферии его интересов. Быть может, именно там происходит то, что ему надо понять и увидеть?..

Герти побывал в Коппертауне, промышленном районе, который издалека напоминал грузную стальную личинку неизвестного насекомого, вгрызшуюся в землю и питающуюся подземными соками. Соки эти, перерабатываясь в его чреве, вырывались наружу из сотен пор, отчего воздух над Коппертауном казался тусклым и зернистым — словно там круглые сутки шёл снегопад из железной пыли.

Здесь не было того порядка, что в фабричных пригородах Лондона. Цеха здесь лепились к цехам, как кораллы друг к другу, сливаясь воедино и выставляя наружу отверстия технологических лазов и россыпи перфорированных отверстий, похожие на созвездия сыпи. Коппертаун был бесформенным комом стали, его формы были ассиметричны и чужды любому архитектурному стилю.

В этой исполинской кузнице работа шла постоянно, в три смены. Даже ночью, когда кипящая жара превращалась в душный влажный зной и на Новый Бангор стекала, клубясь, тихоокеанская густая ночь, Коппертаун продолжал жить и работать. Заточёнными демонами гудели доменные печи, отрыгивали огненными венчиками наросты труб, дребезжали в цехах неизвестные Герти автоматы. С фабричными рабочими он, однако, старался дела не иметь. Людьми они были простыми и грубыми, причём толком было непонятно, является ли простота следствием врождённой грубости, или же грубость есть эволюционировавший придаток их простоты. Все похожие друг на друга, как россыпь промасленных гаек, на саржевый костюм Герти они взирали с усмешками, от которых ему делалось неуютно.

Не спал ночами и Шипси, но по другой причине. Шипси был обособленной полостью в теле Нового Бангора, куда сливались неизрасходованные за день секреции и гормоны, не нашедшие выхода и не выплеснутые в кровеносную систему города. Здесь они бродили в огромном котле, от которого пахло человеческим потом, джином, ароматическими маслами и опиумным дымом, а энергии, выработанной в этой реакции, было достаточно, чтоб зажечь множество гальванических вывесок, мерцающих в ночи. Шипси всегда был пьян, шумен и неразборчив, жизнь в нём клокотала без остановки, жизнь яркая, бездумная, сыплющая огнями, вызывающая отвращение попеременно с восторгом.

Шипси вобрал в себя большую часть ресторанов, пабов, игорных домов, увеселительных заведений и борделей города. На городских картах его именовали «Шипспоттинг», но Герти ни разу не слышал, чтоб кто-то так его называл.

Шипси. Приятель-Шипси. Фамильярный, насмешливый, вечно пьяный и куражащийся. Он притягивал к себе метущиеся и одинокие людские души, завораживая их переливами гальванических огней, всасывал в себя и опаивал дурманящим коктейлем, от которого тело делалось послушным и тяжёлым, как голем, а голова — звенящей и пустой.

Провокатор-Шипси. Болтун-Шипси. Проститутки здесь ходили прямо по улицам, улыбаясь прохожим с той фальшивой скромностью, что возбуждает тысячекратно сильнее шпанской мушки, причём именно её фальшивость придаёт