выпивал с местным истопником, который всё порывался раскрыть ему глаза на то, что вытворяют местные физики. Они, объяснял истопник, на пари научились обращать время вспять. И теперь вместо ночи у нас день, а вместо дня – ночь. «И что это значит для простого человека?» – спросил Семён (видимо, во сне он считал себя простым человеком – наяву он так не думал уже очень много лет). Для простого человека, сказал истопник, это значит, что учёные могут не только обращать время, но и стирать память. Вот, например, сделал ты какую-нибудь подлость, ходишь, мучаешься, не знаешь, как тебе с этим жить, – а теперь приходишь в наш институт, отправляешься к профессору Канделю, он задаёт тебе сто тысяч вопросов, вызывает Привалова… «Кто такой Привалов?» – спросил Семён, и истопник охотно рассказал, что Сашка Привалов – шеф над автоматною электронно-счётною машиною. Он, мол, загружает в неё перфокарты и дальше сам сачкует, пока машина работает. И, закончил истопник, в результате лишние воспоминания у тебя исчезают, и ты опять считаешь себя хорошим человеком, а не конченым алкашом, который выпил все духи у собственной любовницы.

Марина тем временем деловито рылась в своей сумочке, доставая оттуда то пудреницу, то помаду, то ещё какие-нибудь баночки или флаконы. Семёну оставалось только надеяться, что она не полезет в секретер, – а к следующему разу он, конечно, купит и привезёт ей такие же духи, как те, которые уничтожил сегодня утром. Почти все, кроме разве что «Шанель номер пять»…

Только в такси, по дороге в редакцию, Семён сообразил, что надо было в любом случае всё рассказать Марине, – хотя бы потому, что если она не заглянула в секретер утром, то вполне может открыть его вечером, когда его даже не будет рядом. Какая же я всё-таки малодушная свинья, подумал Семён, но думать эту мысль долго было совсем не интересно, тем более что такси уже подъезжало к редакции.

* * *

Всё было как всегда, всё было как в тумане. Господи, думал Семён Львович, что я здесь делаю? Я же талантливый человек, я же в самом деле могу написать что-то настоящее! Он подумал было уйти сразу после обеденного перерыва – заодно и в магазин заскочить, взять поллитру для поддержания тонуса, да и духи Маринке надо купить, ох чёрт, надо было самому ей сказать, а то неловко выйдет, – но нет, никуда он не ушёл, потому что на два часа назначили какое-то собрание, не то про свободу Африке, не то про израильскую военщину. Семён Львович, конечно, вызвался выступать – чтобы не терять форму и не уснуть у всех на глазах. Оттарабанил как по писаному, заклеймил врагов мира и социализма, поздравил с заслуженной победой братский народ неведомой Фингалии. Даже взбодрился, пока говорил, – вот только пока шёл назад по проходу, услышал, как кто-то сказал в спину: «Ох, не шейте вы, евреи, ливреи!» – и следом – дружный смешок.

Всё-таки сволочи они все антисемитские, как ни ныкаются – черносотенное нутро наружу так и рвётся.

После собрания не стал возвращаться в кабинет, ушёл из редакции на хрен, хотел сразу к Маринке отправиться, но вспомнил про духи – вот ведь чёрт! В ГУМ, что ли, поехать? Или сразу – на Петровку, к «Ванде», где у фарцовщиков можно найти «Шанель номер пять» за бешеные деньги. Но сначала надо выпить, как люди говорят, – подлечиться.

У магазина Семён опять встретил пару алкашей, может, вчерашних, а может – других, но схожих до неразличимости. Хотел, как обычно, пройти мимо, но почему-то откликнулся на вопрошающий взгляд – может, решил, что треть бутылки будет в самый раз, а может, просто захотелось быть со своим, так сказать, народом, там, где этот народ, к несчастью, находится…

Треть бутылки была в самый раз, в смысле – в первый раз, но душа просила второго, а потом, может, и третьего раза, так что ни до ГУМа, ни до «Ванды» Сёма не дошёл, духов не купил, Маринке, соответственно, не позвонил, любить её два или три раза не поехал, решил, значит, провести вечер целомудренно – и вот такой, целомудренный и пьяный, он и заявился домой, надеясь, что Алевтина куда-нибудь растворилась за прошедшие сутки, съехала к маме или, не дожидаясь ночи, наглоталась нембутала и задрыхла.

Но нет, конечно, на сегодня удача для Семёна закончилась, законная мегера ждала его хоть и не с фольклорной скалкой из анекдотов, но с таким же фольклорным вечным вопросом:

– Где ты шлялся, кобель пьяный?

Сёмушка посмотрел на жену, словно не узнавая. «Где я шлялся?» – спросил он сам себя и честно ответил вслух:

– Не знаю, – и, не давая Алевтине вставить слово, начал путано объяснять, что он же говорил, у него в последнее время что-то с памятью, он вот понял, что вообще не помнит даже, как они познакомились, какая была свадьба – Аля, у нас же была свадьба, правда? – он вообще ничего не помнит: что, например, он делал во время войны? Нет, в автобиографии он пишет всё как надо: был призван в армию, потом был комиссован из-за врождённого порока сердца, но, несмотря на это, продолжал участвовать в деятельности агитбригад, посещал боевые части и больницы, ставил силами добровольцев короткие сценки – но сам об этом не помнит буквально НИЧЕГО!

Семёну казалось, что такой рассказ может растрогать даже камень, но нет, не сегодня. Алевтина накинула плащ, схватила сумочку и прошипела в ответ:

– Что-то с памятью стало? Хочешь скажу, что? Ты её, Сёмушка, пропил! Всю свою жидовскую память крупного русского писателя. Допился до чёртиков – и всё пропил!

Алевтина хлопнула дверью и убежала куда-то в летнюю московскую ночь. Интересно, подумал Семён, у неё есть любовник? С другой стороны – откуда? Кто такую страшную будет… того-с! А когда-то была вполне ничего, пышная, спелая, сиськи ого-го! А сейчас жопа ого-го! – а сиськи отвисли, смотреть противно.

В самом деле, лучше бы к Маринке поехал!

Семён, не снимая ботинок, прошёл в свой кабинет, открыл портфель, достал четвертинку, выпил прямо из горлышка. В два захода прикончил, потом, на всякий случай, снова заглянул в дипломат – но нет, водка кончилась, внутри только измочаленная синяя тетрадь. Семён подхихикнул, вытащил наружу, уселся, как давеча, на пол и начал читать.

(синяя тетрадь)

Когда-нибудь всё закончится. Те, кому суждено было умереть, – умрут. Те, кому повезло, – выживут. Те, у кого хватит смелости вернуться в те города, которые они позабыли, в города, которые помнят их молодыми и здоровыми, наивными и влюблёнными, в города, которые помнят дым сжигаемых бумаг, летний снег вспоротых при обыске перин, их прощальные