К примеру, я поняла, что, совсем маленькой, я избрала тебя «символической матерью». Я тебя всегда называла кузиной именно потому, что мне было нужно выдумать, что между нами существует кровная связь, чего на самом деле не было, так как твой отец был моим законным опекуном, назначенным по завещанию. Когда ты вышла замуж, я решила, что ты меня бросила, и начала по-детски дуться на тебя, я отказывалась признать физиологические изменения, связанные с наступлением отрочества, заявляя, что никогда не выйду замуж. В действительности своей инфантильностью я хотела побудить тебя вернуться и вновь заменить мне мать.

Калгари утверждает, что меня страшат узы крови и я отказываюсь их признавать; я ему возражаю, что эти узы мне практически неведомы; мне было восемь лет, когда умерли мои родители, и на мне это совсем не сказалось. На протяжении нескольких месяцев этот ответ казался ему сомнительным. Под тем предлогом, что эта тема важна для меня, Калгари прибег к одному необычному способу: к гипнозу.

Да, Гретхен, я рассказываю тебе не о ярмарочном аттракционе, который я будто бы видела, я описываю очень важный эпизод, действительно пережитый мной: при помощи маятника и магических фраз Калгари погрузил меня в гипнотическое состояние. Представляешь? Нелепое украшение, успокаивающие слова, и ты утрачиваешь контроль над собственным разумом. Вспоминаю свое состояние: это был не сон или бессознательное состояние, но нечто иное — определенная добровольная сосредоточенность. Мне казалось, что меня вновь затягивает в воронку: мое поле зрения сузилось, воспринимаемое слухом пространство тоже, и вместе с ними исчезли моя неискренность, некая хмурая замкнутость, которая подталкивает меня ко лжи ради самозащиты. В состоянии гипноза она уступила место повиновению, теперь я зависела только от Калгари, от его теплого голоса, точно заданных вопросов. Я вверилась ему.

И услышала, что говорю правду, отступив от своей версии (меня удивило то, что это произошло во время сеанса). Да, в этом странном состоянии я открыла Калгари тайну моего происхождения. Я признала, что меня удочерили: те, кого я называла своими родителями, не были ими, хотя они оставили мне средства к существованию, но не они дали мне жизнь. Детали послушно всплывали из моей памяти, как рыбы, которых рыболов тянет из воды: сначала мои подозрения, потом вопросы, возникавшие у меня с раннего детства, затем поведение моих родителей, их взгляд, который казался одновременно нежно любящим и тревожным, будто я бомба, которая может взорваться прямо у них в руках.

Почему я так часто пыталась отстраниться от темы собственного происхождения? Было ли это продиктовано стремлением к душевному комфорту или равнодушием? Поскольку при лечении проблем памяти не существует понятия «равнодушие», Калгари считает, что я предпочитала скрывать родственные связи.

— Теперь для меня прояснилась ваша общая установка, — подытожил доктор. — Вы никогда не чувствовали себя законным, родным ребенком. И в обществе, и рядом с мужем вы страшитесь обмана. Вам кажется, что вы должны молчать и выслушивать других, вы считаете, что Франц ошибся с выбором жены и в конце концов поймет это. Эти страхи исходят из вашей первоначальной установки — установки приемного ребенка, к которому не обязательно относятся с любовью, так как это не основано на кровной связи.

Так что ты скажешь, Гретхен, правда же, мой дорогой Калгари просто блистателен?! Никому еще не удавалось так глубоко понять меня. Теперь, после нескольких месяцев лечения, я возвращаюсь к жизни госпожи фон Вальдберг, став иной: внешне ничего не изменилось, но по сути переменилось все. Я стала более зрелой. Я не цепляюсь больше за Франца, как утопленница за спасательный буек. Порой я перестаю понимать, люблю я его или ненавижу, настолько он мне кажется пресным.

Франц меня раздражает. Меня утомляют его спокойствие, хорошее настроение, ровность темперамента, неизменная учтивость. Мне наскучила даже его красота. По словам вонючих венских мегер, о таком можно только мечтать: правильные черты лица, сверкающие белизной зубы, розовые губы, гордый поворот головы, гибкое и крепкое тело; ни дать ни взять, прекрасный принц из наших любимых сказок, первый мужчина наших грез. Только в этих книжках нам не рассказывали, о чем думали Белоснежка или Золушка, прожив в браке с принцем несколько лет, все сказочные истории прерываются на пороге спальни, когда закрывается дверь и любовники отправляются в постель. «Они жили долго и счастливо, и у них было много детей». Тебе не кажется, что это чересчур лаконично, чтобы описать целую жизнь?..

В противоположность этой формуле я, попав в альков прекрасного принца, не обрела детей и у меня нет уверенности в том, что я счастлива. Да, уверяю тебя, Гретхен, жизнь с идеальным мужчиной скучна. Франц чересчур падок на удовольствия. Чтобы получить наслаждение, ему много не нужно: два-три фортепианных аккорда, пара театральных реплик, еда, беседа, постель, сон, ласки. Такое впечатление, что я живу с довольным жизнью ребенком, который и не подозревает, что для меня пути наслаждения гораздо сложнее.

Он доволен, хоть и слеп.

Доволен, потому что слеп?

Я осмеливаюсь затрагивать интимные темы супружества в беседах с Калгари. Догадка тети Виви верна: я еще не познала «ослепительный миг». Любовные сцены с Францем мне приятны, но кажутся слишком трудоемкими. Тусклый ритуал.

Говорила ли я тебе? Мои отношения с тетей Виви переменились: мы стали лучшими подругами. Какая потрясающая женщина! Веселая, игривая, вольная. Мы видимся несколько раз в неделю — у нее, у меня, у модисток, в кондитерской или в кафе-мороженом, смеемся и болтаем обо всем на свете. Она беззастенчиво рассказывает мне о своих прежних и нынешних любовных историях; я восхищаюсь тем, что она благодаря своей дерзости и независимости превратила свою жизнь в пьянящее и волнующее приключение.

Мы часто бываем в кофейнях, и я наблюдаю за тем, как умело она вызывает интерес у сильного пола. Ее успех основан на резком контрасте: вначале полнейшее равнодушие, а затем молниеносный напряженный взгляд на сидящего поодаль офицера или артиста. Эта смесь жара и холода настолько возбуждает самцов, что официанты вечно приносят ей галантные записочки.

Эти чары накрывают и меня, кое-кто считает меня столь же развязной, как и тетя Виви. Особенно один студент — брюнет с черными глазами, которые казались бы воинственно-пылкими, если бы не были затенены красивыми длинными, как у египетской принцессы, ресницами.

К чему я это пишу? Право, не знаю. Явно сказывается влияние весны, захватившей Вену.

Доктор Калгари — несмотря на запрет, я продолжаю называть его доктором — решил, что нам следует обсудить «постельную тему», и в конечном счете я согласилась. Хоть кого-то, кроме моего мужа, волнует, чтобы ласки делали меня счастливой. Немаловажная деталь.

Когда Калгари рассуждает о моей фригидности, я краснею. Конечно, сам термин меня раздражает, но радует то, что об этом говорит он; пересилить себя мне помогает жар, с которым он обсуждает эту тему; это воскрешает волнения нашей первой встречи, когда я по глупости предположила, что он будет обнимать меня на своей кушетке.