офицер, не раз смотревший в глаза смерти, выглядел в эти минуты жалким и беззащитным.

– Боже! – беззвучно взмолился граф. – За что мне все это?! Все нелепо и гадко! Все полетело в тартарары, и уже из пропасти сей не выбраться. Помоги, Господи! На Тя уповаю!

Не ориентируясь в камере по сторонам света, в поисках востока Суздалев бухнулся на колени перед маленьким окошком, через которое пробивался тусклый лучик света. Истово зашептал молитву. В минуты тяжести душевной он всегда читал покаянный псалом.

– Аминь! – раздалось гулко в камере. И Иван вздрогнул, сжимаясь от собственного голоса, который в минуты отчаяния показался ему чужим и потусторонним. Граф часто закрестился, прикрывая глаза и успокаиваясь. Сердце гулко ухало, отдаваясь пульсацией в висках. Сжало затылок.

– Надо брать себя в руки!

– Аминь, – зашептали давящие стены. Иван снова неистово закрестился, закрывая глаза.

– Маменька, как мне вас не хватает! – шепотом произнес граф. – Как мне хочется прижаться к вам!

Вставать с колен не хотелось, но ноги затекли и гудели. Суздалев с трудом поднялся и почувствовал некоторое облегчение на душе. «Псалом покаянный лечит!» – любила повторять маменька, давая наказ сыну.

Но облегчение было обманчивым. Графа Суздалева вновь охватила депрессия.

– Какой позор! Казнить меня через повешенье! – негодовал он, обхватив двумя руками голову. – Как вора, как бандита с большой дороги! Позор! Позор на весь наш род!

И тут же, в смятении душевном, произнес:

– А ведь род Суздалевых на мне может и закончиться! Как же так?! Не дай Бог, что-то случится с младшеньким! Гардемарин отчаянный. Мамочка уж как его у юбки пыталась оставить. Но, дуралей, только злее становился. И все поступки – безрассудные. Таких море себе оставляет и на берег не отпускает. Слава Богу, что папенька не видит всего этого! – сказал и беззвучно задергал плечами, давя в себе слезы. Сил думать не осталось.

«Да и о чем думать?! – пронеслось в голове. – Все в прошлом. Впереди лишь эшафот и петля, а там…» Суздалев без сил упал на деревянную кровать и провалился в забытье. Картины, всплывавшие в подсознании, были ужасными. Он, граф Суздалев, стоит на эшафоте, внизу Лизонька в слезах заламывает руки, маменька, сидящая на каком-то качающемся огромном кресле, вытаращив апоплексические глаза, шевелит опухшими губами, вокруг народ, кричащий с дикой радостью: «Повесить мерзавца и предателя!» Палач накидывает мешок на голову, затягивает петлю на шее и, смеясь так, как будто его голос доносится из преисподней, выбивает резко табурет из-под ног. Суздалев болтается, как язык колокола на церковной колокольне, и слышит все, что говорят о нем. Раздается душераздирающий крик Лизоньки, заглушающий стоны маменьки.

Всё.

Суздалев, обливаясь холодным потом, открыл глаза и закашлялся. Освободил давящую на шею руку, на которой уснул. Часто задышал. В маленьком окошке камеры было темно. Откуда-то издалека гулко раздавались удары топора или молотков. Будто дятел в лесу выстукивал свою дробь. Суздалев прислушался.

– Показалось?!

Адреналин, заставивший пульсирующим набатом стучать в мозгу, вновь растворился в крови. Граф успокоился. Сил для осознания реальности не было. Вслушиваясь в отдаленные удары, проникающие в подсознание, он снова провалился в сон.

Глава 7

– Все, казак! Отгулял свое на волюшке, – произнес довольно громко Микола, когда его после оглашения приговора вновь привели в камеру. Билый прислонился лбом к холодной стене, желая, чтобы жар спал. Ушел с души. Забрал с собой и камень. Не помогло ничего. Сейчас бы в горную реку окунуться да смыть с себя позор. А потом песком речным до крови натереться и снова как заново рожденным зажить.

– Тяжко, – пробормотал Микола, прикрывая глаза. Душа ныла. В натренированном теле ни капли дрожи. Рванул воротник, но дышать легче не стало. Голова разрывалась от мыслей крамольных: «А чего ты, собственно, ждал?! Чтобы цари снисхождение к казакам имели?! – продолжал он беседу с самим собой. – Вся история казачьего народа кровью пропитана. Как Катька с Сечью да предками нашими расправилась?! А Петька Кровавый донских казаков каленым железом жаловал да виселицы с повешенными по Дону пускал?! А чем этот лучше?! Та же порода, только еще немчура примешана к крови. Гремучая смесь. Одного поля ягода!»

Билый, в отличие от своего односума, держался молодцом. И когда приговор оглашали, и виду не показал, и тени страха не отразилось на лице. Хотя спина взмокла. Не о себе забота была. За семейство свое, за родыну журился. Видя, в каком угнетенном состоянии Ваня был, подмигнул ему подбадривающе. Тот лишь исподлобья взглянул, глаза потухшие, не было в них прежнего задорного огонька, с которым капитан в атаку шел на редуты вражеские, ни на минуту не сомневаясь в успехе. Напролом шел. Видимо, ангел-хранитель крыльями своими Ваню прикрывал надежно. А тут спекся односум. Не стало более лихого капитана графа Суздалева. Весь вышел. Остался лишь измученный человечишка, угнетенный свалившейся на него трагедией.

И напоследок эти плечи опущенные, спина ссутуленная, – что же сделали с геройским боевым офицером? Как смогли? Как породистому коню ноги на ходу подрубили. То же непонимание в глазах. Да и в последние минуты был ли он вообще в зале? Слышал ли он, как баронесса Измайловская с балкона кричала? А она кричала, как по мертвому уже. В припадке билась. Может, и к лучшему, что друг любезный не видел этого и не осознавал?

«Ну, что же ты, друже? Не смог продержаться пару минут? Эх, ваше сиятельство, – думал подъесаул, когда их обоих выводили из зала суда. – Жидковата ваша кровушка-то голубая. Орлом смотреть нужно! Орлом! Чтобы ни одна гадина слабости не радовалась! Спина пусть мокрая от пота, а на лике ни пятна страха! Эх, Ваня! Как же жаль тебя, друже. И сделать от бессилия ничего не могу. Хоть стену грызи!»

В двери каземата ключ провернулся со скрежетом несколько раз, и послышались удаляющиеся шаги полицейского. Воцарилась мертвая тишина. Маленькое окошко под потолком камеры весело поблескивало солнечным светом. Слух сразу заострился. Показалось, что где-то далекий перезвон колоколов услышал. Словно ангелы на небо уже звали. Улыбнулся, радуясь свету ясному, дню новому.

«Глянь-ка, что твое золото! – заметил Микола. – Блещет! Али ангелок ко мне прилетел, светом неземным полыхает!» Глухо донесся топот копыт и стук колес по булыжникам мостовой. «Карета, видать. Солнечный луч от стекла дверцы отразился и ко мне заглянул, – рассудил казак. – А я-то и впрямь за лучик золотой свет принял! Ээээх!»

Страха перед неизбежным не было.

Наоборот, какое-то умиротворение на душе, как будто не смертная казнь впереди, а отпуск в родную станицу предвидится.

Ожидание томило. Неизвестность угнетала. Теперь на душе стало спокойно. Появилась