Билый, скинув ичиги и потирая затекшие ноги, улегся на мешок с соломой. В дальнем углу камеры тихонько запищала мышь. Микола пошарил у себя в карманах шаровар и нагреб немного сухарных крошек. Аккуратно ссыпал их на пол в двух шагах от себя. Снова улегся на солому, посматривая то в потолок, то на крошки.

– Иди, глупая, не бойся! – сказал он в полумрак камеры. – Не обижу!

Писк раздался уже ближе. Билый лежал, стараясь не шевелиться. В тоненьком лучике света, проглядывающего сквозь грязное окошко, показалась серая мордочка с двигающимся носиком. Мышонок быстренько собрал хлебные крошки, отправляя их лапками в рот, и, взглянув на лежащего, как ему показалось, великана, шмыгнул снова в дальний угол камеры. Писк прекратился.

– Божья тварь, – усмехнулся казак и пригладил усы.

«Неужто там у него лаз или норка, – подумал Микола. – Так и мы, люди, как те мыши. У каждого своя норка, каждый норовит свои крошки собрать, каждый старается на глаза хищнику не попасть. Иначе съедят и косточек не останется».

Повернувшись на спину, подъесаул положил под голову обе руки и мыслями перенесся в родную станицу Мартанскую.

Вновь вспомнились картины детства. Первый шапарь, которого по незнанию схватил не под жабры, а за верткое, скользкое тело. Шапарь вывернулся из его детских рук и, клацнув зубастой пастью, распорол кожу на ладони. Миколка шапаря не выпустил, несмотря на то что кровь потекла обильно. Рана еще долго не заживала, гноилась. Знахарка станичная, бабка Аксинья, заговорами да отварами вылечила, только след остался, как напоминание, мол, с хищниками быть следует осторожным. Вспомнилась и алыча у армянина в саду. Любили станичные казачата залезть тайком на алычу, не сколько плодами полакомиться, сколько за острыми ощущениями. Несколько раз ловил их хозяин и, надрав уши, отпускал подобру-поздорову. А тут на него как нашло что-то, солью шмальнул из ружьеца и аккурат по Миколкиным местам мягким, на чем сидит. Взвыл волчонком и стрелой к Марте. Так и просидел до заката со спущенными шароварами. Батьке сказать – достанется батогом, вот и сидел, пока соль не растворится. А мамка, как шаровары опосля увидала, так и поняла сразу все. Как ни крути, а все же отходил батька батогом по тому самому месту, что в реке отмачивал. «Шоб не повадно було! Наука!» Познавал малой Миколка Билый науку жизни. Крепко уроки подобные в голову входили. Вспомнилось и то, как уже подпарубками, сидя в плавнях, за работницами-хохлушками купающимися подглядывали. Те-то постарше были, телами роскошными, аппетитными интерес вызывали у юнцов подрастающих. Гормоны голову подпарубкам-то и дурили. Шаровары от такого зрелища оттопыривались я те дам! Да и хохлушки-то не глупые бабы были. Заприметили, что из зарослей чакана на них, голозадых, несколько пар глаз таращатся. И давай себе по-бабски красоваться в чем мать родила, мол, моют друг друга. Страх перед позором удержал тогда подпарубков от греха. А хохлушки-то место купания сменили. Мало ли как в следующий раз обернется.

День быстро затухал, наполняя камеру сумерком, а потом и мраком. По монолитным стенам цветными картинами проносилась жизнь.

Вспомнился Миколе и последний рейд, и аул горцев, станичниками порушенный. Лихая победа была. По всей предгорной местности весть о том разнеслась. Притихли после этого абреки. На станицы нападать перестали. Промышляли лишь на трактах, грабя обозы купеческие.

– Туки-туки-туки-тук. Тук-тук-тук-тук-туки-тук, – глухой равномерный звук донесся до слуха.

«Что это?!» – Микола затаил дыхание, прислушался. Звуки повторялись с ритмичной постоянностью. «Будто дробь барабанная», – подумал подъесаул. Машинально посмотрел на окошко, но света в нем уже не было. Чернота стекла сливалась с темнотой камеры. «Ночь поди, – размышлял Микола. – А чего стучат тогда?!» И затем, как вспышка молнии: «Стоп! Так это же по нам с Ваней стучат! Эшафот никак готовят!»

– Вот те, бабуля, и Юрьев день, – произнес Билый и со вздохом добавил. – Эх, душа казачья, горемычная.

Стало на мгновение грустно.

«В самом расцвете сил уходить. И не на поле боя, как казаку отмерено, как предками заповедано, а с позором и мешком на голове на веревке болтаться! Говорил мне деда мой, не водись с кацапами да москалями. Доведут они тебя до петли! Ох, деда, царствие тебе небесное, как же ты прав оказался!»

Стало пусто на душе враз. Вспомнилась песня, что дед Трохим сочинил. Затянул вполголоса:

Напои меня степь горьким духом полынным,

Смесью жарких ветров и полуденных трав,

Убаюкай меня под курлык журавлиный,

С сон-травы покрывало с любовью соткав.

Мне б вернуться опять до родимой краины,

Окунуться в прохладную гладь озерца,

Там, где, словно сестрицы, тихо шепчут раины

И пьянит без вина пряный вкус чабреца.

Там небесная синь как безбрежное море

И колышет ковыль сын степи – суховей,

Там курганы вдали в своем вечном дозоре

Охраняют покой вековых рубежей.

Там у дедовой хаты липа цвет разбросала

И кричит на орехе разбуженный грач.

Помню, в детстве под ним холобуда стояла,

К ней склонял свои ветви седой карагач.

Я с рожденья впитал и свободу, и радость

Полной грудью вдыхать вольный воздух степи.

В моем сердце всегда бесконечная благость,

Что со степью мы звенья единой цепи.

Пролетают, как миг, мои грешные годы,

Пусть сплетаются в жизни терновый венец.

В моем сердце звучат суховея аккорды

И горит на закате вечерний багрец.

Песня тронула глубинные струнки души. «Как же Марфушка без меня? Димитрий? Как батько с мамой? Что подумают? Если бы на мгновение свидеться, то и ладно. Объяснил бы все. А тут…» Билый погрузился в мысли. До слуха доносились гулкие удары по дереву. Они проникали в самое сознание, и в нем явно проглядывались очертания предстоящих событий.

– Господин подъесаул! – откуда-то из неведомого далека раздался голос. Билый даже не понял, к кому этот голос взывал. Осмотрелся по сторонам, тараща глаза. Перекрестился.

– Николай Иванович, любезный! – вновь повторилось из глубины подсознания. Казак вздрогнул и сел. Не было в камере бесовщины никакой. На пороге двое стояли.

Билый не слышал, как отворилась дверь камеры и охранник обратился к нему. Второй голос был мягким, вкрадчивым, совсем не похожим на каркающий голос полицейского. Микола наклонил голову, вглядываясь в темноту. Сглотнул с трудом. Слюна враз вязкой стала. У входа в камеру стоял полицейский, побрякивая связкой ключей. Рядом с ним