Вообще-то, Анна не собиралась этого делать, но, возвращаясь из кухни в свою комнату и проходя мимо закрытой двери в детскую, она невольно останавливается и поворачивает ручку. Внутри царит полумрак, потому что шторы на окнах опущены; Оливер лежит на кровати, укрывшись одеялом. Все еще повинуясь секундному желанию, она ложится рядом с ним. Он переворачивается на спину, и она, свернувшись калачиком, прижимается к нему. Ее голова оказывается между его плечом и шеей, одна рука упирается в левый бок Оливера, а вторая лежит у него на груди. Когда Оливер приподнимается, устраивая Анну поудобнее и обвивая руками ее талию, она понимает, что он еще не совсем проснулся. Она бросает взгляд на его лицо, безмятежное во сне. Он громко и ровно дышит.

По утрам, думает Анна, от него исходит какой-то особенный запах; не обычный запах сигарет, а другой — так пахнет, когда срыгивает совсем маленький ребенок. Если бы она когда-нибудь рассказала об этом самому Оливеру, он бы поднял ее на смех. Это запах чистого расслабленного тела, который рождается, когда смешиваются запахи его волос, рта, кожи, и этот запах Анна любит в нем больше всего. Вдыхая его сейчас, она хочет как-то сохранить в памяти этот аромат, сберечь, чтобы потом можно было легко вспомнить его. И еще она понимает, что сегодня порвет с Оливером окончательно. Конечно же, порвет. Разве не она была единственным человеком, кто так не считал?

Как тоскливо на душе! Если бы все сложилось чуть-чуть по-другому, уверена Анна, они были бы счастливы вместе. Оливер действительно нравится ей, она любит лежать с ним рядом, ей хочется быть там же, где и он; когда это осознаешь, невольно начинаешь задумываться, а много ли есть людей, к которым испытываешь подобные чувства? Но уже сейчас Анна чувствует облегчение: когда Оливер проснется, она это знает, он будет много говорить (такое с ним всегда бывает по утрам, даже после перепоя) и через несколько минут приложит ее руку к своему возбужденному члену. «Посмотри, что ты наделала, — скажет он. — Негодная». Совсем недавно его постоянная эрекция даже как-то льстила Анне, но теперь мысль об этом лишь рождает в ней еще большую грусть. Бросить его так же тяжело, как и оставаться с ним.

И кто знает, что случится в будущем, как именно распутается этот клубок? В эти минуты, думает Анна, она просто будет лежать, прижавшись к нему так крепко, насколько хватит сил, до того самого момента, пока он не откроет глаза.

Август 2003

Когда Анна говорит Эллисон, что, прежде чем выезжать на шоссе, им нужно еще заскочить в Бруклин, к ее доктору, сестра, что для нее очень нехарактерно, возмущается:

— Какого черта, Анна, ты что, шутишь?

Сейчас начало двенадцатого, последний день августа, вовсю светит солнце и они обе уже вспотели. Квартира Анны опустела, вся мебель и коробки с вещами уже загружены в грузовик. Эту ночь они с Эллисон провели в спальных мешках на одном надувном матрасе. За все утро Анна, бегая между квартирой и грузовиком, съела лишь горсть «зоологического» печенья из коробки, которую случайно обнаружила в буфете. Эллисон это есть отказалась.

— До Бруклина не так уж далеко ехать, — замечает Анна. — Он же где-то параллельно с Кембриджем.

Эллисон укоризненно смотрит на Анну.

— Параллельно? — повторяет она.

Поскольку Эллисон согласилась сесть за руль грузовика, Анна вынуждена вести себя дипломатично. За восемь лет жизни в Бостоне Анна сама вела машину лишь однажды (в тот раз, когда она была еще на первом курсе и они с Дженни посреди ночи возвращались с вечеринки, устроенной парнями с технического факультета), и у нее нет никакого желания проделывать это сейчас, даже несмотря на то, что они взяли самый маленький из грузовиков, которые были в наличии. Когда Анна впервые заговорила на эту тему, Эллисон какое-то время колебалась, думая о своей дочери Изабель, которой исполнилось всего несколько месяцев. Однако просьба Анны вести машину не показалась Эллисон слишком сложной (в Сан-Франциско у Эллисон и Сэма есть свой «сааб»). Поэтому они с сестрой, весело перешучиваясь, отправились на стоянку, которая располагалась на холмах.

Анна бросает в рот еще три печенья в форме животных и с полным ртом говорит:

— Ну что, поедем?

Она плохо представляет, как найти доктора Льюин, потому что всегда ездила к ней на электричке, и испытывает явное облегчение, увидев, что они в конце концов выехали в нужном направлении. Они находятся в нескольких кварталах от кабинета доктора Льюин, который располагается в цокольном этаже ее дома, когда Анна вдруг понимает, что совершила ошибку. Когда она сказала сестре, что забыла на приеме у доктора свитер, Эллисон, должно быть, решила, что речь идет о враче из больницы. Разумеется, Анне хотелось, чтобы сестра именно так и подумала. Если остановиться у серого, с оштукатуренными стенами дома доктора Льюин, у Эллисон, естественно, возникнут вопросы. Представив, что в течение двухдневного переезда из Бостона в Чикаго ей придется общаться с очень недовольной Эллисон, Анна решает, что уж лучше не признаваться о своих посещениях психоаналитика. Эллисон — социальный работник и поэтому официально поддерживает заботу о психическом здоровье населения, но Анна подозревает, что ей покажется странным и, может быть, даже неприятным, что ее родная сестра сама имеет подобные проблемы. Анна бы совершенно не удивилась, если бы оказалось, что на самом деле Эллисон считает, что к психиатрам обращаются только настоящие психи.

— Ой, извини, — виновато произносит Анна, — я все перепутала. Я знаю, как нам отсюда доехать до Девяностой, но не могу понять, как нам попасть в… — На секунду она задумывается. — Как нам попасть в больницу. Наверное, я просто попрошу их прислать мне свитер.

— Посмотри по карте. Раз уж мы и так на это столько времени потратили, давай разберемся, куда ехать.

— Не надо, ты была права, говоря, что это плохая идея. Если ты сейчас повернешь на Бикен, мы сможем объехать этот квартал.

— Твоему доктору, наверное, больше делать нечего, как только заниматься твоим свитером?

— Эллисон, мне казалось, что ты хочешь побыстрее выехать на шоссе.

Эллисон ничего не отвечает, и Анна думает: «Так будет лучше и для тебя, и для меня». Вслух же она извиняется:

— Прости, я думала, что знаю, куда ехать.

Эллисон делает разворот, который снова выводит их на Девяностую, но вместо того чтобы принять извинения Анны, протягивает руку, включает радио и настраивается на государственную волну. Потом она делает звук погромче — это ее обычный способ проявить недовольство или враждебность. Анна съедает еще несколько фигурок животных и отворачивается к окну.

Удивительно, но до вчерашнего дня Анна ни разу за несколько лет общения с доктором Льюин не плакала в ее кабинете. Причиной вчерашних слез стала, как ни странно, подготовка к переезду. В тот день утром Анна (уже четвертый раз за неделю) отправилась в магазин купить еще несколько упаковочных коробок среднего размера, но в магазине они уже закончились. Вернувшись домой, она полчаса висела на телефоне, договариваясь о том, чтобы ей перекрыли газ и закрыли счет. Она положила трубку, только когда уже надо было ехать к доктору Льюин. На остановке двери электрички закрылись прямо перед ее носом, а следующую пришлось ждать так долго, что она опоздала на прием на шесть минут, а это двенадцать долларов шестьдесят центов. (Скользящий график оплаты услуг доктора Льюин за эти годы заметно поднялся.) К тому же стояла необычайно влажная и жаркая погода, солнце безжалостно сверкало на небе, и кондиционеры по всему городу работали на полную мощность, чтобы поддерживать в помещениях хоть какую-то прохладу. Зачем вообще ей понадобилось брать с собой этот розовый хлопковый свитер? Анна положила его на пол рядом с креслом, в котором сидела. Ее потная кожа прилипала к кожаной обивке кресла.