M-lle Michel любила рассказывать о том времени, когда жила у Столыпиных: каждую зиму они проводили в Петербурге, а лето в деревне Середниково близ Москвы. Михаил Юрьевич Лермонтов был двоюродным или троюродным братом ее воспитанниц, и потому она часто видала его в доме Екатерины Аркадьевны. M-lle Michel любила рассказывать о странностях пылкого и горячего характера Михаила Юрьевича, о том, как бабушка Лермонтова просила внука не писать более стихов, живя в постоянных опасениях за него. Внук обещал, чтобы успокоить горячо любимую бабушку, но стал рисовать карикатуры, которые были так похожи и удачны, что наделали много шума в высшем петербургском обществе и больших неприятностей для Лермонтова. Тогда бабушка стала уговаривать его не заниматься более и карикатурами. «Что же мне делать с собой, когда я не могу так жить, как живут все светские люди? Бабушка просит меня не писать стихотворений и не брать в руки карандаша – не могу, не могу», – говорил он с пылающими глазами.

В доме Столыпиных m-lle Michel очень сблизилась с дочерью поэта Козлова и потом была с ней в постоянной переписке. Козлова из любви к отцу не вышла замуж. Это была даровитая и преданная натура; она посвятила свою жизнь отцу, старому, одинокому и вдобавок слепому. Из нас двух с сестрой я любила m-lle Michel больше и так страстно в первые годы ее пребывания в нашем доме, что мы обе с ней страдали от этой привязанности; я ревновала ее и к баронессе Котц, которая в то время жила у нас, чтобы учиться у m-lle Michel французскому языку. Эта девица впоследствии ушла в монастырь и позже сделалась бородинской игуменьей.

В 1848 году мы путешествовали с m-lle Michel, но тогда я и сестра вступили в неприятную фазу освобождения, возымели новое, горячее отношение к семейству Герцена. Мы нехорошо, угловато освобождались, и бедной m-lle Michel было нелегко перенести эту неприятную эпоху нашего существования, но она и тогда не переставала нас любить. По возвращении в Россию она приняла предложение княгини Трубецкой. Это было последнее ее место. С княгиней она никогда не сближалась, находя ее светской, холодной натурой. Тут у m-lle Michel были две ученицы; меньшую из них она горячо любила и со всеми своими русскими воспитанницами оставалась во всю жизнь в дружбе и в переписке, но, мне кажется, я была самая любимая из всех; хотя мнения, взгляды наши были совсем противоположны, но, не разделяя их, m-lle Michel уважала во мне мою искренность, любила и жалела за тяжелую, роковую судьбу.

Хотя m-lle Michel почти никогда не оставляла своего монастыря, но по странной случайности я видела ее два раза в Париже в самые тяжелые для меня дни: в 1864 году, когда скончались мои малютки, и в 1870 году, во время болезни Герцена.

Продолжаю свой рассказ: из Меца мы поехали в Кольмар; это было летом. Герцен, уже больной, очень страдал от жары и бессонницы: аппетита у него не было, может быть, от невыносимой духоты. В Кольмаре мы расспросили о расстоянии до Бебленгенма и решили остаться в Кольмаре на два дня для отдыха.

Герцен ходил в музей в Кольмаре и брал с собой мою дочь. Когда привратник подал Герцену книгу, где посетители записывали свои имена, Герцен написал свое имя. Привратник машинально следил за пером и читал имя, вероятно, ожидая какой-нибудь невозможной для французского произношения русской фамилии; вдруг он взглянул на Герцена и воскликнул:

– Как, неужели я вижу господина Герцена, того, который занимался изданием русской газеты в Лондоне? Изгнанника? Неужели?!

– Да, это я, – отвечал Герцен со своей обычной приветливостью.

– Так позвольте мне пожать вашу руку, я так счастлив! – говорил привратник с одушевлением.

– Неужели вы слышали о нашей деятельности? – спросил не без удивления Герцен.

– Вас везде знают и любят во Франции, – возразил тот, – сегодня счастливый для меня день, я его не забуду.

Герцен возвратился домой в светлом расположении духа: его глубоко трогало всякое изъявление симпатии, особенно со стороны простых людей, тем более что относительно России с 1862 года воцарилось какое-то отчуждение: тут были недоразумения с одной стороны, клеветы – с другой. Герцен не принимал никакого участия в польских делах, как это ошибочно утверждали госпожа Пассек и другие. Он имел к Польше то же отношение, как Гладстон к Ирландии, а всё же никто не может упрекнуть Гладстона в нелюбви к Англии79.

На другой день, часов в десять утра, мы взяли коляску и поехали в Бебленгейм. Здание пансиона занимало большое пространство, перед пансионом были разбиты цветники, позади виднелся большой сад, а за ним прекрасный парк. Нас подвезли к крыльцу того корпуса, в котором помещалась директриса, или, лучше сказать, основательница этого заведения. Теперь не могу припомнить ее имени; очевидно, что это была развитая женщина, так широко понявшая задачу женского воспитания.

Нас провели в маленькую приемную; там Герцен вынул свою визитную карточку и попросил горничную передать ее директрисе и сказать, что, если возможно, мы желали бы осмотреть пансион.

Директриса не заставила нас долго ждать. Это была худощавая брюнетка средних лет, небольшого роста, приветливая, живая. В ней виден был тот тип предприимчивых француженок, которые, раз задавшись какой-нибудь целью, неуклонно идут к ней и достигают ее.

Эта госпожа N.N. была с нами очень любезна. Она спросила Герцена:

– Вы тот господин Герцен, который долго жил в Англии, известный эмигрант?

– Да, я эмигрант и жил лет двенадцать в Лондоне, – отвечал Герцен.

– О, так позвольте мне послать поскорей за господином Масе, он будет так рад, так счастлив! Какой необыкновенный случай!

И тотчас горничная была отправлена за Жаном Масе. Последний вскоре явился сам. Он был небольшого роста, с русыми волосами. Физиономия его ничего не выражала особенного; часто я уже испытывала это странное чувство разочарования или недовольства при виде человека, о котором много слышала; так было и на этот раз. Я уверена, что Герцен никогда не производил этого впечатления ни на кого; напротив, всегда было заметно, что новый посетитель очарован, потрясен, что всё ожидаемое им тонуло в том ярком свете, который разливал Герцен на всё окружающее.

Масе был в восторге от появления Герцена в Бебленгейме. Он не мог сдержать себя, и восторг этот выразился так ярко, что Герцену было неловко слушать его.

– Нет, – сказал Масе директрисе, на которую имел, несомненно, большое влияние, – уж вы простите меня, а заниматься сегодня с девицами я не могу, ну, я просто не в состоянии! Все мои способности поглощены нашим дорогим посетителем. Ведь вы знаете, господин Герцен принадлежит не только России, он принадлежит Европе, всему мыслящему миру; это звезда! Боже мой, какое счастье, что вам вздумалось заглянуть в Бебленгейм! Вот сюрприз! Вы меня амнистировали? – обратился он к директрисе с улыбкой, полной уверенности.