То, что беспокоило меня относительно связи с Биллом, заключалось в моем ощущении жестокости безумия. Оно может уничтожить его носителя, покинуть его, высмотрев кого-нибудь еще. Коли я была расшатанной машиной, это безумие представляло опасность и для меня, так как я все-таки не была психологически здоровой. И без того уже сошло с ума и умерло достаточно людей, стоит ли добавлять себя к этому списку?

И, самое худшее, я видела то будущее, что ожидало Билла. У него не было будущего. Больной гебефренией вырван из игры развития, роста и времени, его ненормальные мысли просто вечно проходят один и тот же цикл, доставляя ему удовольствие, хотя при этом они, как передаваемая информация, вырождаются. В конце концов они превращаются в шум. А сигнал этого — затухание интеллекта. Билл, вероятно, знал это, поскольку одно время планировал стать программистом. Он мог знать теорию информации Шеннона.[103]Это не тот роман, в который хотелось бы окунуться.

В выходной, взяв с собой младшего брата Харви, я заехала за Биллом, и мы поехали в парк Тилдена — к озеру Анза, раздевалкам и барбекю. Там мы втроем жарили гамбургеры, бросали летающую тарелку и вообще чертовски весело проводили время. Мы взяли с собой магнитолу — один из этих стереофонических сверхнавороченных шедевров с двумя динамиками, радиоприемником и магнитофоном, что производятся в Японии, — и слушали «Куин», пили пиво — кроме Харви, конечно же, — бегали туда-сюда и затем, когда исчезли все, кто мог бы пялиться или проявлять ненужный интерес, Билл и я раскурили косячок. Харви, пока мы занимались этим, перепроверил все термочувствительные кнопки магнитолы и затем сосредоточился на поиске московского радио на коротких волнах.

— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.

— Враки, — ответил Харви.

— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.

— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.

— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.

— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец-то обрел покой.

— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.

— Они курили ее. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.

— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?

— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.

Я посмотрела на него.

— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из-за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.

Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:

— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.

— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.

— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает ее к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому-то другому ничего хорошего.

— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.

— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.

— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.

— Я знаю, — отозвалась я.

— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда ее не читал.

— А где эта книга?

— Повсюду вокруг нас. Я так думаю, во всяком случае. Подожди секунду. Тим о чем-то думает. Очень ясно. — Какое-то время он молчал, замкнувшись в себе. — Тим думает: «Последняя песнь. Песнь Тридцать третья из «Рая»». Он думает: «Бог есть Вселенская Книга». И ты читала это, читала той ночью, когда у тебя болел зуб. Так? — спросил Билл меня.

— Да, так. Она произвела на меня огромное впечатление, вся последняя часть «Комедии».

— Эдгар говорит, что «Божественная комедия» основана на суфийских источниках.

— Может и так, — ответила я, обдумывая слова Билла о «Комедии» Данте. — Странно. То, что ты помнишь, и почему ты это помнишь. Потому что у меня болел зуб…

— Тим говорит, это Христос устроил ту боль, чтобы последняя часть «Божественной комедии» поразила тебя так, чтобы никогда не стереться. «…Как сумерки тускла». О, черт, он снова думает на иностранном языке.

— Скажи это вслух, как он думает.

Билл произнес запинаясь:

Nel mezzo del cammin di nostra vita

Mi ritrovai per una selva оscurа,

Che la diritta via era smarrita.[105]

Я улыбнулась:

— Так начинается «Комедия».

— Есть еще:

Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate!

— «Входящие, оставьте упованья», — продекламировала я.

— Он хочет, чтобы я сказал тебе еще кое-что. Но мне трудно ухватить это. А, вот, поймал — он подумал это еще раз очень четко для меня:

Е'n la sua volontade é nostra расе…

— Я не узнаю, откуда это.

— Тим говорит, это сущностное послание «Божественной комедии». Это означает: «Она — наш мир…» Божья воля, я полагаю.

— Наверно, так, — ответила я.

— Он, должно быть, узнал это на том свете.

— Определенно не здесь.

К нам подошел Харви и сказал:

— Я устал от кассет с «Куин». Что еще у нас есть?

— Тебе удалось поймать Москву? — спросила я.

— Да, но ее заглушил «Голос Америки». Русские переключились на другую частоту — наверно, на тридцатиметровый диапазон, но я устал искать. «Голос» всегда их глушит.