Один из многочисленных курсов после трех лет учебы завершается получением С.П.П. (Сертификат Профессиональной Подготовки), он дает право на должность и зарплату второй квалифицированной мастерицы. К несчастью, наша Высокая мода мало использует эту исключительно знающую рабочую силу. Лауреаты с дипломом в кармане продолжают учебу, совершенствуют свою техническую подготовку, чтобы занять пост преподавателя или учительницы, или проходят многолетнюю стажировку у какого-нибудь кутюрье, чтобы стать модельером, а самые способные становятся модельными мастерами, рисовальщиками.

Некоторые девушки довольно быстро выходят замуж и уходят. У одного из наших великих модельеров из шестисот работниц, делающих взносы в кассу взаимопомощи, только две были замужем и матери семейств, получали ежемесячное пособие. Две из шестисот! Остальные после замужества или появления первого ребенка покидали профессию, требовавшую полной отдачи и приносившую так мало денег для семейного бюджета. Но те, кто остается, окончательно прикипают к делу. Они готовы забыть об обыденности выдавшейся им судьбы ради участия дважды в год в рождении моды. Одного века хватило, чтобы превратить Высокую моду в целый мир, своего рода цитадель.

Парижская элегантность «перебросила мост» между тем днем 1857 года, когда Чарльз-Фредерик Ворт обосновался в доме № 7 по улице де ла Пэ, и нашими беспокойными днями атомной эры, между эпохой карет, в которых едва помещались кринолины, и временем реактивных самолетов. Вечный поиск, непрерывная охота, методы передаются от одного поколения к другому. Все гонятся за Граалем[223], но способы не меняются. Нынешняя швея руководствуется теми же канонами красоты, что и ее младшая сестра столетней давности, и пользуется все той же иголкой с ниткой. Эта непрерывность, несомненно, составляет гордость нашей профессии, обеспечивает поддержание традиций, сохранение больших и малых секретов, даже скрытность, которая может показаться несведущему смешной. Сформировался довольно закрытый клан, где постоянно слышится: «Это мода!», где принимают, если инстинктивно не отбрасывают, все, что не есть «мода». Мир, в котором восхищаются по необходимости и где много работают. Это раздражает внешнего наблюдателя с холодным взглядом, но этот мир достоин восхищения.

Я никогда себя так хорошо не ощущала, как в День святой Екатерины в 1954 году у Фата. Если я только что говорила о бесшабашных ноябрьских праздниках, то один не могу вспоминать без печали.

Наступило 24 ноября. После смерти Жака Фата прошло уже одиннадцать дней. Чрезвычайно достойная и мужественная вдова Женевьева Фат[224] передвинула праздник святой Екатерины на день раньше, чтобы не лишать швей радости. Он прошел без веселья, без музыки, без песен. Она собрала портних в большом тихом салоне и расцеловала всех до единой, вручив каждой подарок. Следующий день был днем отдыха, они могли отправляться на танцы, но шампанское застревало в горле, щипало ноздри. У всех в глазах стояли слезы. В такие моменты внезапно ощущается глубокая связь между нами. Когда сменяются дни и работа перемалывает нас в своих тисках, внезапная драма открывает нам, что все «мы одной крови».

Трагедия, от которой мы словно окаменели, обрушилась в тот ноябрьский день, когда моя подруга Патрисия, любимая манекенщица Жака Фата, пригласила меня провести выходные дни у ее родителей в Ла Варенне, на порыжевших берегах Марны. Радостные, как подростки на каникулах, мы развлекались поиском соответствий тонов и стоимости нашей последней коллекции с природой, безмятежность кое-где нарушали кабачки и заснувшие пляжи. Небо было моим сине-розовым поясом, рощица коричневых, красных и желтых деревьев платьем Патрисии, в котором она «позировала» для Америки… По возвращении домой нас ждала чудовищная весть: по телефону сообщили о смерти Жака Фата.

Вначале мы не хотели в нее верить. Мы давно знали, что он обречен, но его мужество и вечная улыбка заставили нас в конце концов поверить, что все мы ошибались. И говорили всем неверующим о его выздоровлении. И вот то внезапное 13 ноября 1954 года… Это никогда не изгладится из моей памяти. Патрисия для проверки позвонила служанке Фатов. Скорбный звук тихих рыданий в трубку, наше безмолвие, пока мы в каком-то ступоре меняли брюки испанских танцовщиц и черные туфельки выходного дня на юбку и скромное пальто (нас сейчас не волновали туалеты), поездка в стареньком «паккарде» с комком в горле, испытание – в тот день ужасающее – вспышками фотоаппаратов по приезде на авеню Петра I Сербского, светлая голова, лежащая на кружевной подушке…

Говорили, он походил на мальчика, явившегося на первое причастие, и помню возникшее в ту секунду странное ощущение: эфеб[225] со скрещенными руками, ироничной и нежной улыбкой, которую мы так любили, худенький, хрупкий эфеб, заснувший среди цветов, был так красив, что на секунду моя боль ушла. И снова боль вцепилась в сердце, когда я увидела у его изголовья мать: та разговаривала с ним, касалась его лица, нежно целовала. Она сказала нам, сколько радости он ей доставлял с самого раннего детства. Мать ни на секунду не отходила от своего нежного сына три дня и три ночи, и по ее щекам беспрерывно текли слезы.

Вышла Женевьева Фат в черных юбке и пуловере и сказала нам: «Ради него рассчитываю на вас».

Я только что представляла последнюю коллекцию этого молодого художника сорока двух лет, который днем ранее был живее всех живых. Несколько месяцев назад я вошла в кабинет того, кого все считали «молодым премьером моды», и сразу попала под его знаменитое обаяние. Один взгляд превращал вас в ничто: даже будучи совершенной, вы ощущали закрутившиеся спиралью швы чулок, тающий макияж, тусклые волосы. Было ощущение, что ничто не ускользало от этого светлого ока, даже несуществующие дефекты.

В течение десяти лет Жак Фат каждый сезон обращался ко мне, а я желала хоть на время коллекции пропитаться живым духом и молодостью этого Дома и надеялась получить работу по тарифу «полупансионерки», какого добилась у других. Тариф был удобен и соответствовал привычке к независимости: месяц на подготовку моделей, два месяца показов с ежедневным дефиле с трех до пяти часов. И в завершение приятный гонорар.