– Ты… Ты… ошалел! Как посмел ты трындить такое? – задохнулся Бережнов.

– Дурни мы, сказочкам верим! – грохнул кулаком по столу Макар.

– Не грохочи кулачищами-то, – уже спокойно сказал Бережнов.

– Как не грохотать, когда люди проживают в темени и страхе. Ты, Степан Алексеевич, человек умный, рассудливый, аль не видишь тех прорех в Писании? Аль дурачком прикидываешься?

– А чего же ты хочешь? Может быть, того, чтобы и я пошел за тобой? На поводу, как овечка? Сказал бы об своем отречении нашей братии? Нет, мол, бога, Святое Писание – энто сказки, блуд словесный. Да? Этого ты хочешь?

– Да, хотел бы видеть тебя в чести и разуме.

– Не выйдет, Макар Сидорович! Отрекусь я, на мое место встанет новый наставник, а я власть люблю. За-ради того, что есть или нет бога, терять власть – убереги. Нет люда без веры, не будет ее, то сгинет он, в блуде и пьянстве погрязнет. Внял? Я тоже учен, обучен риторике и космографии. Знаю бег звезд не хуже тебя и деда Михайлы. Но так надо. Люд верит в бога – хорошо. Почнет верить в древо – тоже хорошо. Внял? Люду надобна вера, которая бы держала его в узде. Наши прадеды воевали царя и церковь, умирали с богом на устах. А ежли бы они жили в безверии, то воевали бы? Чудак, ить ежли веришь, то и умирать-то легче.

– Наши воевали царя и церковь, а теперича ты метишь в слуги царские. Как то понимать?

– Воевали-то напоследок не столько мы, сколько цари супротив нас. Теперь они повернули лики свои к нам, так от ча же нам снова брать дреколья? Они сдались первыми. Так примем их стяг к ногам своим и будем служить верой и правдой во имя бога. Думать надыть. Голова для того и дадена богом человеку, чтобы он думал.

– Думаешь ты однобоко. Прорехи в Писании не видишь, за царя уже поклоны кладешь. Ты самарянин.

– Пусть так. И Писание я знаю не хуже тебя. Прорехи вижу и сказки чту, но от бога не отрекусь и народ свой не брошу в трудный час. А ты перевертыш и отщепенец. Вон! Пока я жив, ты мой супротивник.

– Не гони. Уйду сам. Кричат, когда больше сказать нечего, потому как разум слов других не находит. Прикрыл ты злохристовство. А у меня нет его. От бога я отрекся, но вот от совести нет. Все идет к тому, что народ скоро отринет бога, потому как станет умнее. Одного боюсь – не отринул бы совести. Добро и совесть – это наш будущий бог. Ему будем поклоняться, им дышать.

– Будь другое времечко, гореть бы тебе на судном костре. Поджарил бы я тя, а потом бросил зверям алкающим. Ладно, уходи. Не дроби душу на крошки.

– Ухожу. Всю жисть прослужил нашей братии верой и правдой. Никонианство громил, теперича сам стал похуже никонианина. Ухожу, однако, без скорби и раскаяния. Буду искать бога в душе, в добре людском. А вы, придет час, захлебнетесь своей же кровью. Прощевай!

Ушел Макар. Крикнул ему вслед Бережнов, что, мол, он предатель. Но Макар отрицательно качнул головой и про себя сказал: «Не предатель я. Предатель тот, кто многажды мечется от одной веры к другой, абы себя сохранить. Я разномышленник. Внял, что нет бога, а должно быть заместо его добро, теперича уже никто с этой стези не своротит. Всю жисть к этому шел, как по путаной тропе. Прошел…»

Легок шаг Макара, хотя ему уже под семьдесят. Но годы не тяготили его. Был он все так же пытлив умом, добродушен, честен и прост. Ни жадности в сердце, ни зла на людей.

Пасека Макара прилепилась у крутой горы. Жил и не тужил. Сеял немного хлеба, чтобы не покупать. Бил зверя столько, чтобы купить патроны, лапотину, чего-то сладкого поесть. Ведь он сейчас обычный мирской человек. Если староверы ничего не ели «базарского»: сахара, конфет, хлеба, мяса – питались только медом и своими печенюшками, то Макар теперь мог есть все. И стало легче на душе, будто гору свалил. В бога не верит, дьявола не почитает. Эко легко. А то ведь было – шаг в сторону, тут тебя ждет домовой, шагнул в речку – водяной, в бане – сборище чертей. Нуда, а не жизнь. Не водилось и лишней копейки у Макара. То людям раздаст, то накупит конфет и раздарит их ребятишкам. Может, так и дожил бы Макар свой век в тиши и безверии, если бы не случай.

Возвращался он с охоты. Пуржил февраль, студеный и колючий. Снега подвалило пропасть. Решил старик перейти речку Шербаковку и выйти на санную дорогу, которую пробили мужики на той стороне речки. Посредине речки влетел в сумет – снега было выше пояса. Там под снегом подпарился лед, он осел под кряжистой фигурой старика, и Макар ухнул в ледяную воду. Начал хвататься за кромку льда, но лед крошился под руками. Сильное течение тянуло его под лед. Мимо ехал с возом сена старовер. Макар начал звать на помощь. Тот остановил коня, спрыгнул с воза, но когда увидел, кто тонет, завопил:

– Колдун тонет! Чернокнижника бог наказал! Водяной его забирает к себе!

Следом ехал на своей пузатой кляче Евтих Хомин из Ивайловки Тут же спрыгнул с воза с сеном, побежал к тонущему, бросил ему конец вожжей и выдернул Макара из полыньи. А Макар уже стоять не мог, одежда заледенела, ноги дрожали. Евтих схватил Макара в охапку, донес до воза, рубанул по веревке топором, отлетел бастрык. Зарыл Макара в сено, между делом двинул в скулу староверу, понукнул коня и погнал его на пасеку. До пасеки было ближе, чем до Ивайловки. Приехали. Там он долго растирал Макара спиртом. Потом переодел в сухое белье и до вечера не отходил от старика, поил травами, медовухой. Макар ожил, заговорил:

– Кто ты? Я тебя вроде не видел в наших местах?

– Тю, аль не знаешь, я Евтих Олегович Хомин. В прошлом году приехал. Тебя хорошо знаю. Говорят, ты порушил старую веру и будто в новую не вошел.

– Верно. От старого зипуна отказался, а новый в плечах жмет. Обойдусь рубашкой. Спасибо за спасение, Хомин. Благодарствую, Евтих Олегович. Отвел смерть. Семья-то велика?

– Вчерась тринадцатый родился.

– Вот это гвардия. При такой семье, верно, жить трудно. Чем больше ртов, тем больше хлеба. Ты меня спас, не дал оборваться моей тропинке, не проехал мимо, как тот шалопут. Потому с этого дня считай меня твоим помощником. Буду помогать тебе, сколько сил хватит.

– С чего это, ты же не батрак мой.

– Не перечь. Мне все это ни к чему, – кивнул Макар на шкурки колонков и соболей, что висели пучками на гвоздиках, – а для тебя подмога ладная. А то помру, и глаза некому будет закрыть. Ни дальней, ни ближней родни не осталось, все отреклись от меня. Забирай шкурки и дуй в Спасск на своей разлетайке. Сейчас там самое время торга пушниной. Одевай своих голопузых. Я к тебе забегу.

– Не могу, Макар Сидорыч, взять чужое, еще скажут люди, что за деньги спасал.

– Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, по доброте своей. А шкурки я тебе дарю за твою душевность. Давай еще по кружке жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такие, не пойму. Богач за клок сена удавится. А уж воз за-ради меня ни за что бы не стал рушить. А ты бац – и развалил возище.

…Спешил Макар, оглядывался на бурю, что шла со спины. Но вот начала заворачивать и дуть в лицо. Перевалил сопку. Пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнулся, бодая ветер. Ругал себя: