— Я попрошу мужа поговорить с ними, — пообещала миссис Сан. — Разумеется, мы возместим ущерб.

— Мебель в патио — это не страшно, — поспешил я успокоить ее, — но кое-что все-таки поломано. Нужно будет заменить или починить стол в гостиной. Отель несет определенные расходы.

— Я знаю, наши мальчики и раньше вытворяли подобное, — вздохнула миссис Сан. Как раз это я и собирался ей сказать, но теперь промолчал.

— Они здесь?

— В соседнем номере.

Мать постучала, никто не ответил. Я тоже постучал, потом воспользовался гостиничным ключом, однако в этот момент мистер Сан ласково и озабоченно окликнул жену, и она вернулась в свой номер, захлопнув за собой дверь.

Мальчиков в номере не было. Я оглядел помещение, прикидывая предстоящие работы и расходы: зеркало расколото, ставни разбиты, щепки на ковре, следы подошв на стене (на стене?!) — все это я увидел с порога, а если зайти в комнату…

— Это пустяки, — сказал мне Трей, — несколько лет назад они разнесли бар. Бадди чуть не лопнул от злости.

Трей сказал, что один мальчик пьет, а второй курит травку, но не знал в точности, который из них кто, да это и не имело значения: они были погодками пятнадцати и четырнадцати лет. На вторую неделю каникул старший попался в магазине на воровстве, а младшего забрали, когда он раскурочивал уличный телефон. Обвинения не выдвигались, поскольку оба правонарушителя были слишком молоды. Их вверили попечению родителей, что было совершенно бессмысленно, поскольку никто и никогда не видел все семейство Сан в сборе. Дети жили сами по себе.

Однажды утром супруги сообщили мне: они только что побывали в церкви Сент-Эндрю, той самой, где венчались. Они всегда возвращались на Гавайи к годовщине свадьбы.

Они, как обычно, держались за руки, мистер Сан с такой нежностью сжимал ладонь жены, что я невольно растрогался.

— Я вижу, романтика не ушла из ваших отношений, — сказал я.

— Этого никогда не случится, — подтвердил мистер Сан.

Всегда ли счастливый брак становится основой хорошей семьи? Мистер и миссис Сан были неразлучны, всецело преданы друг другу, добры и кротки, их любовь превращалась в своего рода магнитное поле, непрерывный поток энергии струился между ними, но этот поток никого не притягивал и никого не отталкивал. Ни один человек не входил в это поле, ни один не имел для них значения.

Они уехали, все четверо. На следующее Рождество, в ясный морозный день, один из мальчиков застрелился в мотеле Грейт-Фоллз, штат Монтана. Второй сын перебрался в Сиэтл. Понятия не имею, который из них кто.

То был один из тех многих моментов моей жизни, когда я шептал про себя: «Где я?» Вопрос этот имел философское значение, а не географическое: я знал, что ерзаю в нетерпении и пытаюсь сохранить на лице улыбку, глядя на два симметричных холмика макаронного салата на своей тарелке. Мы с Милочкой оказались на праздничном собрании ложи «лосей»[36] в Ночь Короля Калакауа[37] по приглашению моего заместителя Лестера Чена, состоявшего в этой ложе, и его новой жены Вайноны. «Мои не идти прямо», — разобрал я. Они обсуждали новые роликовые коньки — существует ли опасность вывихнуть на них лодыжку. Я подумал, что простые истины, вроде только что высказанной, укладываются в первую строку стихотворения, у которого никогда не будет второй строки.

«Лоси» в Гонолулу гордились тем, что ложа их собиралась по соседству с гораздо более престижным каноэ-клубом «Гребцы». «Лось» мог выйти на пляж и наткнуться там на кого-нибудь из «гребцов». Как раз в эту минуту «гребец» в блейзере и панаме стоял на принадлежавшей обоим клубам полоске пляжа, любуясь закатом. Я позавидовал этому щеголю, который знал, что стоит на своей земле, и не мучился вопросами вроде: «Куда я попал?» — во всяком случае, мне казалось, что он такими вопросами не задается.

А я очутился в незнакомом месте, где никогда раньше не бывал, о котором ничего не читал, ничего не слышал.

— В городе Медфорд, штат Массачусетс, где я рос, была ложа «лосей» рядом со школой имени Вашингтона, — заговорил я. — Я ни разу не видел, чтобы хоть один хомо сапиенс вошел туда или вышел из этого здания. Красивый был дом и выглядел загадочным.

Воцарилось неловкое молчание: такое случается, когда посреди оживленной беседы кто-то вдруг переходит на неведомое наречие или начинает извергать поток невнятных, бессмысленных звуков. Собеседники старательно отводили от меня взгляд. Милочка поднялась и отошла к буфету. Это «хомо сапиенс» так их ошарашил?

— Все вроде как тайна, когда ты кеики, да? — подал реплику Лестер. Он часто прибегал к банальным сентенциям, чтобы положить конец неприятному разговору. Как всякий китаец, Лестер не отваживался задавать прямой вопрос, считая это оскорблением, личным вызовом. — Этот клуб тоже таинственный, о’кей?

«Кто я такой?» — спрашивал я себя, тоже в философском смысле.

— Ты муж Милочки! — будто в ответ на мой вопрос сказала внезапно очнувшаяся Вайнона. — Я слыхать про тебя. — Она обернулась к сморщенной женщине лилового оттенка, сидевшей позади нее: — Это муж Милочки!

Мы все были одеты кое-как, босые, в широких кричащих рубашках и шортах, точно уродливые дети-переростки. А ужин был на редкость взрослым, формальным, даже церемонным, с двумя длинными речами посредине, с официальными тостами и строго выдержанной последовательностью блюд. Ужин начался в половине шестого, лучи заходящего солнца падали на макаронный салат, подсвечивая его всеми красками.

Меня озадачивала странность и новизна ситуации, в которой я оказался: я подозревал в ней какой-то скрытый смысл. Все бывшее для меня новым казалось многозначительным. Если эта сцена была уже кем-то описана, то я не читал эту книгу. Кем, однако, могла она быть описана в зеленом, не ведающем грамоты мире?

В позиции единственного отстраненного наблюдателя есть элемент безумия: не знаешь, что здесь к чему и не начинается ли у тебя лихорадка. Раньше я верил, что текст высвечивает сцену, делает любую обстановку осязаемой, устойчивой, достоверной, место действия приобретает форму и цвет, и ты начинаешь верить во все происходящее. Место, о котором никто никогда не писал, остается как бы невидимым, пока не найдется человек, который сумеет рассказать о нем, предъявить его читательскому воображению. Люди, выросшие на маленьком острове или в провинциальном городе, считали необходимым покинуть свой дом, найти «настоящее» место, о котором они могли бы написать, — Чикаго, Нью-Йорк, Париж, — потому что их маленький городок не существовал для остального мира или был не виден невооруженным глазом, зато большие города уже были обжиты великими писателями.