Охмелев от пива, все остальные принялись дурачиться, призывая костер выдать им желаемую огненную девушку. Так, за подобными дурачествами и пересказом разнообразных завиральных баек медленно проходила ночь. Уже и в лагерях Улофа и Биргера все стихло, уже и ночь перешла из своей юности в пору зрелости, уже больше половины лежащих вокруг костра уснули сладким сном, и лишь Свен Бергрен, Гунар Седербринк да Аарон Ослин продолжали бодрствовать, попивая пивко и пожевывая уже остывшее и слегка подчерствевшее мясцо.

— Вернемся в Швецию, я привезу с собой много русского добра и женюсь на Веронике Арнстрем, самой красивой девушке на всем Готланде, — мечтал Бергрен. Глаза у него уже вовсю слипались, и когда он увидел всадников, то решил, что это уже ему снится.

— Ну, здравствуйте, гости дорогие! — сказал один из всадников по-русски, и Бергрен удивился, как это им удалось столь неслышно подъехать к ним на лошадях из лесочка, растущего на заднем склоне холма, ведь, если не считать потрескивания костра и его задушевных мечтаний, все вокруг было тише тихого.

— Вот вам и саламандры! — воскликнул Гунар Седербринк, вскочил на ноги и тотчас рухнул замертво, получив смертельный удар боевым топором по голове. Нагрянувшие всадники живо взялись пронзать копьями спящих, и делали это столь обыденно просто, что сонный Бергрен успел еще подумать: «Надо же! Это что? Смерть — такая?» Он еще увидел, как, обливаясь кровью, рухнул прямо в костер рыжий Аарон Ослин, и только тогда открыл рот, чтобы закричать что-нибудь. В следующий миг русский меч безжалостно отсек ему голову.

Снился Александру страшный сон, будто уже свеи со всех сторон напирают, пора биться с ними, а он еще даже не одет, барахтается, влезая в исподницы, а у них русла перепутались, невозможно ноги вдеть, покуда первые утренние молитвы не промолвишь, и он торопится как можно скорее проговорить их, доходит до «Отче наш» и уже чувствует, что наполовину облачен; молится дальше, и ему все легче и легче становится, с каждой молитвой все больше и больше одежд на нем; «Верую» ложится на него, как надежная кольчуга, молитвы ангелу хранителю и Александру Воину будто щит и меч у него в руках; и вот уж он в последние молитвы просовывает свое чело — и се надежнейший ему шлем на голову… И сам Александр Воин говорит ему, толкая вплечо: «Пора, княже!»

Он вскочил и увидел Савву. Лицо у него было бодрое, глаза сверкали, в них отражался свет от лампады, горящей огнем инока Алексия, благодатным огнем от Гроба Господня. Лампада стояла в углу под образами, в небольшой горенке. Это была избушка в маленькой ижорской деревеньке, где князь остановился, чтобы совсем немного освежить силы перед боем.

Хотелось сказать Савве что-то ласковое, но тотчас вспомнилось, что он еще только временно прощен и предстоит сначала посмотреть его в деле со свеями, а уж потом решать — прощать ли окончательно. Александр вскочил и первым делом, перекрестившись, поцеловал нательный крест и ладанку Святого Владимира. Стащил с себя несвежую рубаху.

Неужели пора? Неужто сейчас мы пойдем биться?.. Вот только что отплывали от Ладоги, плыли по Невскому озеру, высаживались на берег, и казалось, что все равно еще не скоро… А вот — на тебе, уже!..

— Луготинец? — коротко спросил Александр, надевая исподницы. В отличие от тех, которые только что снились, русла их были отглажены и не перепутывались.

— Отправился с передовым отрядом на погляд, — сказал Савва, помогая князю ровно навертеть на ноги длинные чулки-обмотки.

— Заря?

— Едва начала проклевываться. Самый ранний час утра, Славич.

Надо бы и Славичем запретить ему называть себя, покуда не прощен… Ну да ладно.

Так, чулки намотаны, не очень туго, но и не болтаются. Савва подал свежую сорочицу. Вошел Пельгусий. Тотчас вспомнилось, как он вчера встречал их, как тайком поведал Александру про свой дивный сон о Борисе и Глебе. Чудеснее всего было то, что именно ему, ижорцу, недавнему язычнику, пару лет назад еще приносившему жертвы своим поганым божкам, явлено было такое видение. Вдруг занятная мысль залетела в голову князя, и он весело усмехнулся — ведь сегодня начинается воскресенье пятнадцатого июля, день князя Владимира, но сам Красно Солнышко не соизволил сюда явиться, видно, где-то ему поважнее быть предстоит, а послал в помощь дальнему своему правнуку сыновей своих, Бориса и Глеба, ровесников Александра!

— Здравствуй, Пельгуся, — ласково приветствовал он ижорца.

— И тебе страставать, княссь Алексантр, — низко поклонился верный друг, смешно растягивая русские слова на свой ижорский лад. Вот так же он вчера смешно про Бориса и Глеба рассказывал: «Я глязу и глассам не поверряа! Плывет русскаа снеекка-ладья, и всяа светитсаа, будто лунаа…»

— Как там? Ясный ли день будет, али дождь пойдет? — спросил Александр, натягивая легкие сапоги и улыбаясь доброму вестнику.

— Велиозарно ясный день будетт, — отвечал ижорец, с удовольствием употребляя красивое слово, явно вычитанное им откуда-то из книг, до коих он был большой охотник. — О, я смотрю, как ты уже хорошо-цисто оделссаа!

— Так ведь сегодня большой праздник, — сказал Александр. — И мне во сне было такое поучение, что главное одеяние человека — утренняя молитва. Без нее — хоть в самые велиозарные акеамиты нарядись, все без толку. А в молитве — ты одет прочно.

— Золотые слова, — с тяжким вздохом пробормотал Савва, далеко не самый радетельный молитвенник. — Все-таки, Славич, надень броню, прошу тебя!

— Опять ты за свое! — рассердился князь. — Не хочу я броню!

— Твоя воля, — вновь тяжко вздохнул Савва, откладывая тяжелую и длинную, с долгим рукавом кольчугу, именуемую броней, и вместо нее подавая Ярославичу легкую, с коротким рукавом и затягивающуюся под горлом простейшими запонками. Александр легко влез в нее, застегнулся. На локти натянул стальные двигающиеся зарукавья.

— Наручи не надо.

— Славич! Умоляю! Ты посмотри, какие легкие! Забыл, что я тебе новые купил после Пасхи?

— Ну хорошо, хорошо! — Александр согласился надеть и стальные наручи, закрывающие руку от кисти до локтя. Новые наручи, купленные Саввой после Пасхи, были украшены нарядным узором — цветами, птицами и рыбами.

— Бармицу… — робко взялся Савва за кольчужный доспех, надеваемый под шлем и спускающийся сзади и с боков, закрывая затылок, уши, виски, шею.

— Нет! — теперь уж совсем решительно отказался Александр. — Шапку, колпак, и хватит наряжаться!

В дверях мелькнуло лицо Ратмира.

— Ратмир! Бери благословенный образ. А ты, Савка, лампаду.

Оставив избушку, вышли на свежий воздух. Стояла темень, рассвет еще только близился. До возвращения Луготинца можно было основательно прочесть весь утренний чин молитв. Позвали отца Николая и иеромонаха Романа. Встали перед образом Пресвятой Богородицы, коим отец родной, Ярослав Всеволодович, в Торопце благословил сына на брак с княжной Александрой. Ратмир держал сию икону перед молящимся князем. Савва держал пред Богородицей лампаду, горящую благодатным огнем монаха Алексия. Александру было хорошо, не так тесно во времени, как в предутреннем сне. Луготинец появился как нельзя кстати, когда уже «Честнейшую херувим» тихо пели. Закончив стояние перед образом, Александр нетерпеливо спросил: