Прошла еще неделя. Я уже начал думать, что рапорт мой сгинул где-то в штабных бумагах или его просто замылили писари. Но однажды утром к полку прискакал фельдъегерь из ставки Шереметева. Вид напыщенный, за пазухой толстый пакет, с большими сургучными нашлепками. Он спрашивал полковника, да тот был на позициях, так что велели меня позвать.

— Артиллерийский фельдфебель Смирнов? — зыркнул он на меня сверху вниз.

— Так точно, — ответил я, немного удивленно.

— Вам пакет от его высокопревосходительства господина генерал-фельдмаршала. Велено передать лично и ждать ответа или команды.

Он сунул мне пакет. Руки чуть подрагивали, пока я срывал печати. Внутри — несколько листов, намалеванных убористым почерком. Ответ на мой рапорт.

Пробежал глазами начало. Фельдмаршал писал, что с «немалым интересом» поглядел мои «толковые и весьма дельные записки» насчет пушек и ружей. Хвалил за «здравость суждений» и «знание дела», особенно там, где я расписал косяки нынешних железяк и как это дело поправить.

Дальше — конкретные вопросы по моим предложениям. Шереметев (или кто там у него писал) явно врубился в суть. Спрашивали про крепость «скрепленных» стволов (про мой «композит» уточнял), если долго палить, про то, реально ли наладить выпуск улучшенных замков сотнями, про технологию нарезки и как потом заряжать такое ружье. Требовали разжевать все подробнее, цифры им подавай.

Но главное ждало в конце. Фельдмаршал писал, что мои предложения — дело стоящее, и что он хочет отправить их наверх, Царю и графу Брюсу, еще и расхвалит меня как надо. Считал он, что от моих талантов и знаний будет больше толку не фельдфебелем штаны протирать, а там, где железо делают — на заводах. Посему велел мне шустро собирать манатки и с первым же транспортом мотать обратно в Питер, к Брюсу и в Артиллерийскую Канцелярию, чтобы дальше там пользу приносил. К пакету прилагалась и новая подорожная, и приказ полковнику помочь мне свалить без проблем.

Я дочитал бумагу, поднял голову. Фельдъегерь ждал.

— Ответ будет, господин фельдфебель? — спросил он.

— Отвечать нечего. Исполнять надо, — сказал я, с диким облегчение и азартом. — Передай его высокопревосходительству огромное спасибо за доверие. Куда пошлют, там и буду служить.

Гонец козырнул и растворился. Я остался один с бумагами. Вот так вот. Моя войнушка заканчивалась. Да еще и как надо! Сам фельдмаршал Шереметев мои идеи заценил и отправлял обратно в столицу с лучшей рекомендацией! Это был жирный козырь против столичных недругов. Теперь можно было надеяться на нормальную подмогу в моих планах.

Помчался к Нефедову и полковнику, рассказать про приказ. Оба удивились и порадовались за меня.

— Ну что ж, Петр Алексеич, видать, там наверху твою головушку оценили! — сказал полковник, пожимая мне руку. — Жалко, что уезжаешь, ты тут был к месту. Но там от тебя толку больше будет, это правда. Давай, дуй, только про нас не забывай. Пушки нам нужны нормальные!

Простились с солдатами, с пушкарями, с новыми знакомыми. Удачи желали, просили помнить, что солдату надо.

Через день я снова сидел в телеге очередного обоза, который тащился в Питер. Войнушка осталась за спиной, но из головы ее не выкинешь — ни из записок, ни из мыслей, да и в душе она сидела крепко. Зато теперь я точно знал, что солдату на поле боя надо.

А еще вез с собой бумажку от самого Шереметева. Это был мой щит в будущей грызне за новые технологии новой армии.

Я ехал к Брюсу, еще не зная, что он там мне приготовил. При этом, что-то подсказывало, что судьба снова выкинет какой-то фортель, еще похлеще прежних.

Глава 19

Обратно в Питер я вернулся другим человеком. Не только в плане чина — фельдфебель, дворянин, аж самому смешно было поначалу, — но и внутри что-то щелкнуло. Война, она, знаете ли, мозги прочищает лучше любой бани. Одно дело — тут, в тылу, железки ковырять да станки мудрить под присмотром высоких чинов. И совсем другое — там, на передке, когда земля от разрывов ходуном ходит, а смерть рядом бродит, заглядывая в глаза каждому второму. Я теперь точно знал, для чего я тут корячусь, не ради чинов или денег (хотя и то, и другое не помешает, чего уж там), а чтобы у солдата в руках было нормальное оружие. Чтобы пушка била куда надо, а не рвалась, калеча своих же, чтобы был шанс выжить в этой мясорубке. И эта простая мысль придавала какой-то новый, злой смысл всей моей работе.

Бумага от Шереметева, которую я привез, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Прочтя ее и рекомендацию моего полкового командира, полковник Шлаттер, смотрел на меня без прежнего скепсиса, для него я стал человеком, отмеченным самим фельдмаршалом. Это здесь, в петровской России с ее чинопочитанием, это очень много значило. Снабженец Лыков, тот самый хмырь, который тормозил материалы, стал шелковым. Прибегал сам, спрашивал, чего надобно, клялся, что «всё в лучшем виде изыщем». Врали, конечно, по привычке, но уже не так нагло. Даже мои пацаны-помощники радовались моему возвращению и новым чинам, при этом смотрели теперь с еще большим пиететом.

Статус, мать его…

Сверлильный станок надо было доводить до ума, Шереметев в записке намекнул, что ждет его не меньше Царя. С замками фузейными тоже была куча работы — одно дело пробные образцы, другое — наладить их изготовление хотя бы мелкой серией, чтобы в полки на пробу отправить. Ну и про «композитные» стволы нельзя было забывать — раз уж они тройной заряд держат, надо было думать, как их делать не единичными экземплярами, а потоком. Голова пухла от планов и задач.

Вызов в Канцелярию мог здорово мне помочь или напакостить. Ведь зовет не абы кто! Яков Вилимович Брюс! Генерал-фельдцейхмейстер, то есть главный по всей артиллерии, сподвижник Петра, ученый, инженер, человек-легенда, которого тут одни считали чуть ли не колдуном, а другие — гением европейского масштаба.

Вызов к самому Брюсу — это не к генералу фон-дер-Ховену на поклон сходить. Может рапорт Шереметева так быстро дошел и произвел такое впечатление? Или наоборот — кто-то из моих недругов (а их после истории с Клюевым и Воробьевым меньше не стало, просто затаились) настучал графу какую-нибудь гадость, и теперь будет разбор полетов?

Располагался Брюс не в шумной Артиллерийской Канцелярии, а в отдельном крыле какого-то казенного здания неподалеку, обставленном с непривычной для только