таких пересказов, вероятно, существует несколько у разных тюркских и иных более близких к нам по месту жительства восточных племён и народов. Очень возможно, что в этих промежуточных редакциях совершились все перемены, существующие теперь между русской и индийской повестью. С другой стороны, у нас нет под руками пересказов более древних, чем повесть Сомадевы; очень много вероятия есть в пользу того предположения, что первоначальная история Соловья Будимировича и Запавы имела содержание космическое.

В заключение упомянем ещё, что эпизод о том, как Добрыня отлучился надолго из дому, нашёл при возвращении жену свою выходящей замуж за обманувшего её рассказами Алёшу Поповича и как соединились оба супруга, есть тот же самый эпизод, который рассказан в нашей былине о Соловье Будимировиче, Запаве и обманщике голом шапе Давиде Попове. Этот мотив, конечно, очень старый, по-видимому, был любим в древней Азии: его вносили там то в тот, то в другой рассказ, и это повторилось потом и у нас. Такие повторения — не редкость в поэмах, песнях, легендах и сказках.

VI САДКО

Между всеми русскими былинами былина о Садке едва ли не та, о которой у нас всё более говорено и писано до сих пор, но почти все исследователи повторяют о ней одно и то же. Существенной разницы взгляда между ними не оказывается. Все писавшие о Садке, сходятся на одном: а именно на том, что песни об этом госте заключают вернейший портрет древнего Новгорода, древнего новгородского купечества и древней новгородской жизни.

"Никогда ещё, — говорят одни из исследователей, — жизнь Новгорода со своими представителями, поимённо названными, с предприимчивостью своих торговых гостей, с отвагою своей молодёжи-повольницы, с реками, озёрами, морями и их подводным царством, не являлась в таких живых красках, как в песнях о Васильке Буслаеве и Садке". Другие говорят, что немного осталось у нас народных созданий, где бы с такой яркостью и очертанностью являлся старинный наш языческий антропоморфизм, смешанный с христианскими верованиями нашего народа; что купец в народном воззрении принимал образ эпического богатыря, но историческая действительность проглядывает сквозь самую затейливую пестроту вымысла. "Тип купца-полувоина, предводителя своей особой дружины, — пишут третьи, — ясно сказывается в Садке богатом, с его послушливою дружиною храброю, людьми наёмными, подначальными. Богатство, а с ним и сребролюбие оказывается свойственным новгородским богатырям. В старании Садки отличить себя от дружины золотым жеребьем видно уже начало барства господства, неминуемо сказывающееся везде, где крупно развивается личность. И это — начало варяжское". "Былины о Садке, — рассуждают ещё иные, — кроме мифической основы, имеют ещё и бытовое, так сказать, историческое содержание. Народный эпос, сильно проникнутый местными интересами, восходит до торжественной пёс ни во славу великого и богатого Новгорода. Непомерный богач вздумал было тягаться со всем Новгородом, но тотчас же изнемог в своей борьбе и смирил личную гордость перед колоссальным величием своей славной родины. Такова глубокая мысль об искренней, чистой любви к своей родине в этом простом сказочном рассказе". Правда, те же исследователи замечают, что "некоторые мифологические мотивы в песнях о Садке составляют достояние довладимирского эпоса", но тут же спешат прибавить, что "отношениям Садки к Морскому царю позднейшая новгородская жизнь дала свойственное ей гостиное применение". Наконец, высказывали даже прямо мнение, что новгородские песни и по содержанию, и по изложению гораздо менее древни, чем песни времён князя Владимира: при сравнении живо чувствуешь это. Но всего более останавливает внимание твёрдая уверенность наших исследователей, что песни о Садке особенно дороги для истории русской литературы "как образец местного развития эпической поэзии, во всей его чистоте, без малейшей примеси влияния чужих местностей. Этому способствовало то счастливое обстоятельство, что они до настоящего времени сбереглись в устах народа, там, где была новгородская область, и, следовательно, записаны там, где они возникли, процветали и видоизменялись". Точно столько же, наконец, достойно примечания и то мнение, что в лице Садки является нам "образец своеобразного богатыря торговли, возможного лишь в Новгороде".

При тех материалах, которые нам теперь доступны, оказывается, что надо оставить совершенно в стороне все эти прекрасные выводы и соображения как неверные и фантастические.

У нас песен о Садке — три. Мы рассмотрим их все, одну за другой, но начнём наше рассмотрение не с первой и даже не со второй, а с третьей. Я вынужден к этому тем обстоятельством, что у меня в настоящее время в распоряжении гораздо более материала для исследования третьей песни, чем для остальных двух, так что я могу приступить к разбору этих двух песен, первой и второй, после того уже, когда наперёд положу в основание рассмотрение третьей песни. Сам читатель увидит ниже, что при нынешних моих материалах мне нельзя было поступить иначе. Впрочем, от этого ничего не проигрывается, потому что в конце исследования рассказов о Садке все три песни сводятся у меня вместе в настоящем своём порядке.

Итак, приступим к третьей песне. Содержание её следующее. Собрался однажды в морское путешествие Садко, богатый гость новгородский. Дружина его строит ему корабли великие, нагружает их товарами драгоценными, и они все вместе отправляются в путь. Вот едут они по морю, вдруг остановились корабли, стали и нейдут с места. Тогда Садко обращается к своим товарищам: "Ай же вы, дружинушка храбрая! Век мы по морю ездили (вариант: 12 лет мы по морю ходили), а Морскому царю дани не плачивали. Видно, он от нас теперь дани требует. И вот он велит бросить в море бочку-сороковку чистого серебра — нет, нейдут корабли с места; бросают тогда в море бочку-сороковку чистого золота — всё-таки корабли с места не трогаются. "Ну, — говорит Садко, — видно, живой головы требует себе в море царь Морской!" И он велит своей дружине метать жеребьи в море: чей жеребий потонет, тот и прав. Сам он бросает жеребий тяжёлый (по одному пересказу — золотой, по другому — булатный), остальные его товарищи бросают жеребьи лёгкие (по одному пересказу — ветляные, по другому — волжаные), но тонут эти лёгкие жеребьи, а тяжёлый Садков всплывает наверх. Тогда он переменяет гаданье, велит снова метать жеребьи в море с таким уговором: чей жеребий всплывёт, тот человек и прав. Садко бросает жеребий лёгкий, а товарищи его бросают жеребьи тяжёлые —