Косухин хотел ехать прямо в ЦК, но Венцлав отвез его в военный наркомат. Степа даже обрадовался: появился шанс повидать товарища Троцкого. Но Лев Революции был на Южном фронте, а больше ни с кем разговаривать Косухин не собирался. Венцлав провел его в кабинет на втором этаже, усадил за стол и достал из сейфа кожаную папку. Косухину было предложено прочитать и расписаться.

Бумаги оказались с грифом «совершенно секретно». Поначалу это не удивило, но уже первый документ заставил Косухина побледнеть. Это было секретное письмо ЦК по поводу Шекар-Гомпа. Оно имело длинное название: «Перспективы мировой революции и особенности развития революционного процесса в странах зарубежной Азии». Как выяснил Степа, на этот раз очаг мировой революции перемещается в Тибет.

Там было и о восстании угнетенных китайскими феодалами бхотов, и об оказании помощи Бхотской Трудовой Коммуне, для чего из Столицы направлялась «группа ответственных работников ЦК», и, главное, о создании в бывшем оплоте мракобесия – монастыре Шекар-Гомп научного института «ввиду его особой ценности для дела мировой революции». Под письмом стояла подпись товарища Троцкого.

Вторая бумага была копией решения секретариата ЦК «Об осуждении практики злоупотребления некоторыми видами научных работ». Странному названию соответствовало содержание. Косухин узнал, что еще в июне 18-го была создана специальная лаборатория под руководством заместителя председателя ВЧК товарища Кедрова – по использованию достижений медицины в целях оказания помощи красному фронту. Некоторые предложения лаборатории Кедрова были полезны, и ЦК их приветствовал. Но некоторые строго осуждал. Среди них было и «стимулирование индивидуумов с пониженным психическим тонусом». Под этой научной белибердой подразумевалась простая и страшная вещь. Смертельно раненным и смертельно больным вводилась какая-то стимулирующая жидкость, возвращавшая им видимость жизни, но полностью подавлявшая психические способности. Из подобных «объектов», практически нечувствительных к ранам и боли, формировались особые отряды, в том числе 305-й стрелковый полк. Из иных предложений упоминалось использование дрессированных животных «с измененной психикой». Все эти опыты ЦК предавал осуждению и на будущее «строжайше запрещал». Под бумагой расписался член политбюро товарищ Каменев.

Третью бумагу Степа читал уже без всякого удивления. Это был приказ «О принятии мер по проекту „Мономах“. Мелькнули знакомые имена: Богораз, Ирман, Берг… Приказ издал заместитель Троцкого товарищ Склянский…

Степа внимательно перечитал документы, поставил подпись о том, что ознакомился и обязуется хранить все прочитанное в полнейшей тайне, и молча отдал папку Венцлаву. Тот запер ее в сейфе и поинтересовался имеются ли у товарища Косухина вопросы.

Вопросы были. Пусть все это правда, пусть Шекар-Гомп – научный центр, а беднягу Федю Княжко оживили какой-то специальной жидкостью, но оставался еще сам Венцлав. По сравнению с прочим это была мелочь, пустяки, но этих пустяков хватало для сомнений. Спрашивать Степа ничего не стал. Главное ясно: товарищи в ЦК знают обо всем или почти обо всем. Его ознакомили с документами величайшей секретности и обязали молчать. Как член партии, Косухин обязан подчиниться. Да и что теперь он мог рассказать? О Венцлаве? О чернолицем Анубиса? Или о старике в пещере у Челкеля? Это сочтут бредом.

Венцлав не торопил. Увидев, что Степа ни о чем не спрашивает, удовлетворенно кивнул и заметил, что вопрос можно считать исчерпанным. «Вопрос», как пояснил краснолицый, состоял в том, что «товарищи из ЦК» сочли возможным закрыть глаза на поведение представителя Сиббюро, вызванное молодостью, отсутствием опыта и политической наивностью. От Степы отныне требовалось молчание – и выполнение дальнейших приказов партии…

Было горько и стыдно. Он спешил через полмира, чтобы раскрыть страшный заговор, а выяснилось, что все прекрасно известно и без него. Он наделал ошибок, и его простили, как нашкодившего щенка…

Венцлав напоследок заметил, что им, вероятно, еще придется встретиться. Косухин насторожился, но голос командира 305-го был самым обычным и ничего не выражал, кроме уверенности, что двум красным командирам неизбежно выйдет встреча где-нибудь на одном из фронтов…

Вслед за этим наступили будни. Косухин сделал доклад в Сиббюро, выслушал поздравления, получил обратно свой партийный билет и орден и тут же был направлен на Южный фронт. Стойкому большевику товарищу Косухину, геройски проявившему себя при освобождении Сибири от белых гадов, поручалось командование только что сформированным 256-м полком.

Южный фронт Степа прошел без единой царапины. Его другу-приятелю Кольке Лунину повезло меньше. Не успел он со своей Стальной имени Баварского пролетариата дивизии прибыть с Польского фронта, как его скосил тиф, и молодого комиссара отправили в Столицу – лечиться. Степа увидел Лунина только в декабре, когда он прибыл по вызову ЦК на расширенный пленум по военным вопросам.

Разгоряченный крымской победой Косухин был уверен, что речь пойдет о новом походе в Европу, раз уж товарищу Тухачевскому не повезло под Варшавой. Среди молодых командиров ходили слухи о мартовском наступлении, которое должно окончиться то ли в Берлине, то ли в Париже. Но у Красной армии хватало дел дома. Хотя от тайги до Британских морей она разбила лютую гидру контрреволюции, враги упорно не сдавались, словно ослепли и лишились разума.

Правда, стойкий большевик Степа был несколько смущен. Враги теперь были какие-то не те. Он и раньше не встречал среди белой сволочи толстопузых капиталистов и помещиков-крепостников. Попадались в основном мобилизованные и, естественно, дураки-интеллигенты, вроде начитавшегося книжек Славки Арцеулова. Таких становилось даже жалко, особенно после Перекопа и того, что устроил Юра Пятаков со сдавшимися офицерами. Но на совещании речь шла о другом. Несознательное крестьянство собиралось в банды, тревожные вести шли из Таврии, где Махно объявил мобилизацию, из Западной Сибири, недавно освобожденной и снова отпавшей, и даже из Тамбова, откуда рукой подать до Красной Столицы. Но страшнее всего, что забузили рабочие. Этого Косухин никак не ожидал. Как мог пролетариат, который и начал революцию, проявлять такую крайнюю несознательность, бастовать и даже требовать многопартийных советов? Это казалось Степе самым страшным, но в марте он понял, что возможны вещи пострашнее: восстал Балтийский флот.

Косухин воевал не первый год и не поверил в белогвардейские козни и предателей-спецов, которые, якобы, заварили кашу в Кронштадте. Дело было проще: братва-клешники не могли дождаться демобилизации и начали шуметь. Но почему они требовали не отпустить их по домам, а отменить продразверстку и разогнать оплот революции – ВЧК? Куда занесло тех, кто брал Зимний и атаковал «кадетов» в полный рост?

Рассуждать было поздно. «Братишки» под красным флагом становились страшнее Деникина, и Степа без колебаний ступил на мартовский лед. Но на душе было холодно: революционный праздник окончился. Начиналось что-то новое, непонятное – и страшное…

Теперь можно было отдохнуть. Правда, госпитальный паек оказался жидок, но пролетариат революционного Петрограда не поскупился для раненых командиров. Степа не только наелся селедки, но и попробовал совершенно буржуйского вида плоды под названием «апельсины». Рана быстро заживала, и уже на третий день ему стало скучно. Несмотря на протесты врачей, Косухин стал вставать с койки и бродить по госпиталю, беседуя с братвой и перечитывая газеты. «Правда» сообщала об отмене продразверстки, а «Известия» – о мире с поляками. И то и другое подтверждало: маховик мировой революции отчего-то стал работать с перебоями, и ожидались большие перемены…