Уже потом, оказавшись в своей комнате, Аньес нашла в себе силы остановиться и больше уже не мельтешить. Усталости еще не чувствовала, но знала наверняка, что та сморит ее не позднее, чем через несколько минут. Всего времени – умыться и лечь. И еще прочесть записку, жгущую кожу под часами.

«Ксавье, 13.55»

Что это? Номер телефона? Адрес? Человек? Что искать?

Одно было ясно. Что бы ни значили эти знаки, ключ в Ханое, куда она отправлялась завтра.

Оставшихся сил хватило ровно на две вещи.

Чиркнуть спичкой и в пепельнице сжечь записку. Дождаться покуда пламя погаснет. Задуть остатки тления. И раскрошить пепел. Как будто не было ничего.

Проверить будильник. Стрелки указывали, что время приближается к часу ночи. Подъем в четыре, а это значит, у нее еще три часа на сон.

На большее Аньес была уже не способна. Она откинулась на подушку, еще пока прохладную, но та непременно нагреется от соприкосновения с человеческим телом, а под утро ее и вовсе придется сушить от пота. Прикрыла глаза, так и не выключив света – рука к лампе уже не тянулась. И последняя мысль ее угасающего сознания была о том, что такая измотанность ей весьма облегчает жизнь. Правда облегчает. Это хорошо, когда нет никакой возможности думать о Юбере.

* * *

- Я думал, сейчас придется вломиться в дом и самому выдернуть вас из кровати! – проворчал капрал Кольвен, внимательно следя за тем, как де Брольи вышла из ворот и плетется к машине. Лицо ее в молодых рассветных лучах казалось несколько более бледным, чем обычно, но с этим уж ничего не поделаешь. Вьетнамский климат однажды ее доконает. Или тот факт, что возможности позавтракать она была лишена – спасибо вчерашним похождениям Жиля.

Аньес пересекла тротуар, вдоль которого росли невысокие пальмы, забросила свой вещмешок в автомобиль и устроилась на заднем сидении.

- Доброе утро, - скупо поздоровалась она и с удовольствием отвернулась бы к окну, борясь с очередным приступом тошноты, возникшем не иначе как от голода и от жары, от которой не было спасения. Но замелькавшая за стеклом улица вызвала лишь усиление недомогания, потому она торопливо уставилась прямо перед собой. Куда-то в шею сидевшего впереди Кольвена. На ладной этой, крепкой, но отнюдь не массивной шее были плохо выбриты волоски, позади, на затылке. Или это уже отросло? Словно почувствовав ее взгляд, он обернулся.

На секунду их глаза встретились, потом его брови обеспокоенно нахмурились.

- Не выспались? – осторожно спросил он.

- Бывало и хуже, - милостиво отозвалась Аньес, ясно давая понять, что не собирается возвращаться к событиям прошлого вечера и хоть сколько-нибудь его порицать.

«А груди моей ты польстил», - отстраненно подумала она. И должно быть, эта мысль столь явственно прозвучала в ее голове, что Жиль неожиданно вспыхнул и отвернулся, упершись взглядом в лобовое стекло. Впрочем, фантазии! Конечно, он просто стыдится случившегося накануне.

Причем настолько сильно, что, оказавшись на аэродроме, кроме своего багажа, ухватил еще и сумку Аньес, вопреки ее вялым попыткам сопротивляться. Дескать, она солдат, а не дама. Но теперь уже его снисходительность вынудила ее махнуть рукой. Желания нести весьма увесистый вещмешок у нее ведь и правда не было. Себя бы до посадочной полосы дотащить.

Единственное, что она Кольвену в руки не дала, это сумку с фотоаппаратурой. Та всегда была при ней. Их с капралом и, кроме них, еще группу из двенадцати медиков впихнули в небольшой самолет Блок МБ.160, предназначенный для пассажирских перевозок вместимостью как раз в четырнадцать человек, не считая экипажа.

Устроившись на кушетке и в некотором смысле готовясь продолжить борьбу с дурнотой, Аньес с любопытством выглянула в маленький иллюминатор. Прежде ей приходилось летать только на скоростных самолетах дальней фоторазведки. На пассажирском – впервые.

- Если в Ханое меня прикончат, завещаю вам издать мою «Кровавую пастораль», - хохотнул Жиль, бросив ей в руки ярко-красное яблоко, которое не могло ее не обрадовать в текущей ситуации, и упал на соседнее место, прикрывая глаза. Этот роман, самый крупный из им задуманного и осуществленного, он писал уже пару лет. Отрывки Аньес нравились.

- Неделю назад пастораль называлась вьетнамской, - проворчала она, с хрустом вгрызаясь в плод.

- Это слишком уж прямолинейно, не находите?

- Сперва допишите. И возитесь с издательствами сами.

Она вернулась к иллюминатору. Самолет набирал скорость и вот-вот должен был оторваться от земли. А когда это случилось, Аньес с некоторым облегчением выдохнула. Нелепая, бесполезная сайгонская страница жизни была завершена. Впереди ее ждала война настоящая, которую она хотела видеть своими глазами, которую страстно желала запечатлеть на пленке. Пресыщенность Парижа Востока осточертела ей. Она оставляла слишком много времени сожалениям.

Самолет поднимался все выше, проносясь вдоль русла реки Сайгон, и в лучах солнца та сияла мириадами золотистых звезд. Сама Аньес по версии Жиля Кольвена была звездой серебряной, и это весьма ее забавляло. Как хорошо, что ему вряд ли когда хватит духу признаться ей вслух.

Неожиданно ее внимание привлекло нечто яркое и движущееся тоже высоко над землей. Она поднялась с кушетки и приникла лицом к стеклу. Это не могла быть птица – слишком дерзкие краски, слишком странная форма – даже отсюда, издалека видно. Это не могло быть чем-то живым, и тем не менее оно жило, двигаясь и будто дыша, высоко над землей, выше деревьев и выше рукотворных строений. Потоки воздуха трепали удивительный предмет, пока Аньес не поняла – это воздушный змей несется над водой. Формы с набиравшего высоту самолета уже и не различить, но совершенно наверняка это всего лишь кто-то запускал воздушного змея. А потом с земли стали подниматься другие такие же – теперь уже просто небольшими точками. Они носились в воздухе, соревнуясь со стаями птиц, и были, кажется, даже прекраснее их, потому что нет ничего лучше, чем созданное для радости. Если бы только маленькие, удивительные точки змеев могли хоть немного соперничать с самолетами, несущими смерть.

- Похоже на игры с ветром, - услышала она голос Кольвена за спиной и медленно кивнула. Да, это похоже на игры с ветром, который не победить.

* * *

Ханой был другим.

В Ханое чувствовалась война.

Ханойские стены еще слишком ярко помнили, как их сотрясал ужас бомбардировок, и те из них, что уцелели, лишь подчеркивали развалины, которые, пусть и отстраивались, но оставались свежими ранами на теле города.

Ханойские улицы также имели память, и все еще виделось им, как по камням их мостовых лилась кровь – вьетнамская ли, французская ли – какая разница, когда было вырезано столько граждан того государства, что именовалось Французским союзом, пускай здесь все вывернуто с ног на голову и казалось едва ли не совсем другим миром, в котором привычный уклад представлялся лишь отражением в кривом зеркале посреди ярмарочного балагана.