- Разбился?

- Нет… немного машину помял. Но от удара осколок сдвинулся и прикончил его. Я думаю, он был страшно доволен по этому поводу – такая смерть хотя бы получилась быстрой. Отец иногда говорил, что ему не хотелось бы… не хотелось бы медленно умирать.

- Да… Лионец никогда не любил, чтобы медленно… он был очень… скорым человеком. Скоро судил, скоро прощал. Скоро принимал решения.

- Вам плохо?

- Нет, я же даже не плачу.

Она и правда не плакала.

Юбер родился в ноябре, и значит, сейчас ему было бы только шестьдесят три. Она без малого тридцать лет живет в Москве и, по крайней мере, половину из этого времени – его нет на свете. Какая интересная вышла математика. Пятьдесят четыре – семьдесят три – восемьдесят. И вот теперь бойкот.

Нет, она не плакала. О чем плакать? Ей даже не плохо. Она, наверное, и лица не помнит – разве только во сне по отдельности его черты. Так откуда такая уверенность, что этот А.-Р. не похож? Да и надо ли ей знать?

- Я очень хотела, чтобы Анри прожил хорошую жизнь, - бесцветно сказала Аньес. – Вы думаете, она была хорошей?

- Я знаю, что у меня было хорошее детство. И хорошая юность. Вряд ли это могло быть возможным, живи он по-другому. Значит…

Да, конечно. Это много значит.

Совершенно все имеет значение. Все поступки, совершенные в прошлом, приводят в определенный день, которого иначе не случится. Ее поступки здесь. В ресторане «Золотая рожь». В мужчине, носившем имя Анри-Робер. У него глаза – серые. И под отросшими волосами совсем не видно ушей. Впрочем, уши-то могли и выпрямиться.

Нужны ли еще доказательства? Зачем доказательства? Кто просил доказательств?

И все же Аньес сидела и вглядывалась в него так отчаянно, так горячо, как если бы ее взяли и запихнули в собственный же разум, когда он был на тридцать лет моложе. И заставили снова чувствовать себя собой, а не чужой женщиной, имя которой она носит половину жизни. И дали возможность спрашивать то, чего ей никогда за все это время не хотелось знать, потому что оглядываться нельзя. Что толку смотреть в прошлое, когда надо идти вперед, дальше, туда, где еще не была?

Но эти незаданные вопросы бились в ней и заставляли сжимать зубы, лишь бы молчать.

Кто твоя мать?

В каком году ты родился?

Кто воспитал тебя?

Почему твой отец в пятьдесят четвертом все еще воевал?

Почему он не был с тобой и той женщиной, которая тебя родила?

Что случилось с Женевьевой?

Ты – это ты? Или кто-то другой?

Ты – это ты, Робер?

Сайгон, Государство Вьетнам, лето 1949 года

* * *

Жить невозможно.

Дышать – и то с трудом.

У нее даже легкие водой заполнены, что говорить об одежде! Вся мокрая! Вся! А волосы? С волосами – совсем беда. Какая, к черту, может быть дисциплина или хотя бы ее подобие, когда единственное желание – стащить с себя все вещи и лежать голой под раскрытым окном?

Но такого удовольствия доставить себе рядовой де Брольи не могла.

Во-первых, все кишело огромными насекомыми, которые так и норовили влезть в любую щель, а даже мысль о членистоногих тварях на собственном теле была отвратительна – и это еще дай бог, чтобы они не оказались ядовитыми. Да и змей с прочей мерзостью тоже хватало для мучений человека с долей воображения.

Во-вторых, пусть ей и дозволено жить не в казарме, а в отдельной комнате в доме местного чиновника-француза, куда ее расквартировали, семейство его, особенно жена, не слишком-то жаловало постоялицу, чтобы позволять себе такие эпатажные выходки, пусть и за закрытой дверью. Да и сам чиновник, хоть и весьма обходительный, то и дело бросал на нее непозволительные взгляды – уж эти-то взгляды преследовали Аньес с четырнадцати лет, их она знала слишком хорошо. И их же остерегалась, насколько могла, используя лишь в крайнем случае. Потому и проводила бо́льшую часть суток в расположении своего гарнизона.

А в-третьих, множество благодарностей и прочих нежных слов – капралу Кольвену, чтоб его! Эта бестолочь не давала ей скучать. И Аньес сама не знала, отчего так переживает за его судьбу. Может быть, потому что они приехали вместе и были вместе еще в Иври-сюр-Сен. А может, потому что он казался ей слишком талантливым, чтобы бросаться в эту жизнь, к которой был мало приспособлен. Ей-богу, лучше бы жил в Париже и писал книги. Рассказы у него выходили презабавные. Сила слова, которой он обладал, воистину велика, и Аньес пыталась перенять от него хоть немного. Талант - свойство врожденное, но техничности научиться вполне возможно, таково было ее стойкое убеждение в те времена. Будь он хоть немного старше и опытнее, заткнул бы за пояс даже Кокто и Сартра.

Хотя, как знать, вдруг этот наполненный влагой и жарой город и есть та самая веха взросления, которую Жилю необходимо пройти. Уж, во всяком случае, Аньес хотелось в это верить, когда она пробиралась раскаленной и распаренной рю Катинат из французского квартала во чрево города, где селились местные.

Одним из преимуществ нынешнего положения Аньес была возможность относительно свободно перемещаться по Сайгону. Сотрудники КСВС при том, что были военнослужащими, все же оставались журналистами. Главное для них – явиться в расположение частей, к которым они прикреплены, и в случае необходимости – присутствовать при перемещении войск. За эти два с небольшим месяца Аньес отправлялась на вылеты для аэросъемки трижды. Ничего особенного не сняла, зато «пристрелялась». Эти пленки позднее передавались командованию для анализа и корректировок диспозиции, но, впрочем, никаких действительно важных сражений не происходило. Со стороны казалось, что не происходит вообще ничего. Все замерло в этой жаре и в этой влажности.

Аньес чувствовала себя бесполезной и совершенно больной. И не знала точно, что здесь причина, а что следствие.

Когда стало совсем невмоготу, отловила на улице велорикшу. Идти к набережной оставалось совсем немного, но силы уже иссякли. Голова сделалась дурной, и ей казалось, что еще несколько шагов, и она осядет прямо посреди дороги. Впрочем, времени, пока она ехала, хватило, чтобы оправиться. Вечерний воздух сейчас хотя бы немного овевал лицо, холодя кожу, насколько это возможно при такой жаре, Аньес расстегнула верхние пуговицы рубашки и глубоко дышала. Так становилось легче.

И когда они наконец добрались до реки, она вполне бодро сошла на тротуар и щелкнула пальцами возле лица рикши. Тот сразу же оживился, и глаза его заблестели куда ярче, чем в ожидании, когда она расплатится. Он вынул откуда-то коробок с игральными костями и радостно раскатал их прямо у себя под ногами. Результат они с Аньес бросились смотреть оба, все по-честному. Точно так же по-честному она забрала кости у вьетнамца и, лишь чуточку потарахтев ими в сомкнутых ладонях, бросила наземь. Ей повезло больше. Она торжествующе вскрикнула, а рикша возмущенно запричитал. Познания Аньес в языке местных жителей, к сожалению, были не очень хороши. Она знала всего несколько слов, но и тех достаточно, чтобы оценить степень возмущения честного работника сайгонских транспортных услуг.