Неужели теперь, получив надо мною преимущество, Егор будет мстить: делать вид, что мы друг другу чужие?! Господи! Но на что я могу повлиять? Все карты в его руках. Как он захочет — так и будет.

— Да, — только и вымолвила я в ответ.

Егор нервно сглотнул и взял дрожащими пальцами остро заточенный карандаш. Иглоподобный грифель с противным скрипом начал прокалывать болезненные дырки в лежащем на столе ежедневнике. — А вы разве уволились из «РусводКи»? — наконец спросил Егор.

— Да.

И снова воздух между нами разрезала тишина, изредка нарушаемая скрипом протыкаемой бумаги.

— Но почему именно Франция, именно «Гранд Дом»?! — в его словах прозвучало такое подозрение, что мне стало обидно до слез. Мне казалось, с тех пор, как в моей жизни существовало недоверие к нему, прошло не несколько месяцев, а несколько десятков лет. Я ощущала себя безвозвратно другой. И наивно полагала, что эти перемены насквозь должны видеть остальные люди. По меньшей мере Егор.

Я забыла, и зачем пришла в этот французский офис, и что происходило в моей прошлой жизни, и что я собиралась делать теперь. Страстно, невыразимо я хотела только одного. Только того, что не давало мне покоя на протяжении всех этих дней и часов разлуки с Егором: прижаться к нему всем телом, отыскать его губы своими губами и забыться так до конца своих дней. Но сейчас я не смела. Не решалась даже руку протянуть в его сторону. Я не имела больше никакого морального права брать на себя роль хозяйки положения. Сначала нужно было все ему объяснить, снять это невозможное, смертельное напряжение, стоящее между нами, словно Великая Китайская стена.

На простой вопрос: «Почему именно «Гранд Дом»?» — я не могла ему ответить в двух словах. И в двадцати тоже, и в двухстах. Мне предстояло рассказать слишком долгую историю. Слишком печальную. И не имело сейчас смысла что-то скрывать или жалеть себя — все в моей жизни было поставлено теперь на карту. Только от меня зависит, сумею ли я убедить… Подсознательно, затерявшись в собственных тяжелых мыслях, я заговорила по-русски. На родном языке легче говорить человеку правду.

— Понимаете, Егор… — автоматически я обратилась к нему на «вы». И на этот раз не потому, что сработал стереотип «официальной» обстановки, — просто в сегодняшней ситуации я безоговорочно чувствовала его превосходство. И моя работа, и, что несоизмеримо важнее, личное счастье были теперь в его руках. Как некогда в моих руках был он сам, только тогда я неправильно этим распорядилась. А как распорядится он?!

— Пока нет, — он тоже перешел на русский, и в произнесенных им словах было столько язвительности, что ею можно было зашибить наповал любого. Неужели моя школа?

— Неудивительно, — сейчас я находилась не в том положении, чтобы отбиваться, — но я как раз-таки и собираюсь все вам рассказать. — Я сделала ударение на «вам». Теперь уже потому, что Егор вдруг показался мне совсем чужим. Я внезапно испугалась смертельно, что своими выходками в свое время убила в нем какую-то важную, неотъемлемую часть души, и он перестал быть собой. Перестал быть тем ласковым и жизнерадостным мальчиком, которого я до самозабвения любила.

— Слушаю, — он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. В психологии бизнеса — поза недоверия к предмету разговора, поза закрытости. Что ж, значит, мне придется нелегко.

— Договор между «РусводКой» и «Гранд Домом» был сфабрикован. Но это вы уже знаете, — я перевела дух. — Главное заключается в том, что он был оружием, направленным исключительно против меня. Чтобы вышибить зарвавшуюся и ставшую опасной Маргариту Семеновну из компании. Вы были совершенно ни при чем.

— И что, они преуспели? — его брови недоверчиво поползли вверх.

— А почему вы не спрашиваете, кто «они»? — не выдержала я и подпустила-таки язвительную нотку.

— Не знаю, — Егор на секунду отвлекся от своего нового образа и мило, почти по-детски, пожал плечами. — Наверное, убежден, что это могли сделать только генеральный директор или акционеры. У всех остальных для покушения на вас была не та весовая категория.

— Спасибо за комплимент! — я в первый раз за все время пребывания в его кабинете искренне улыбнулась. — Но вы мне льстите.

— Ничуть, — Егор разомкнул руки и наклонился к столу. На его губах промелькнула знакомая улыбка — та, которую раньше я по дурости принимала за пресмыкательство, а теперь безотчетно любила. Сердце внутри загрохотало как сумасшедшее.

— Неважно, — я тряхнула головой, чтобы хоть отчасти вернуть себе способность мыслить. — Во всей этой ужасной истории значение имеет только одно.

— Что? — Егор смотрел на меня настороженно.

— То, что я не верила вам. Простите, — и, не дав ему даже опомниться, я торопливо начала свой рассказ.

Я говорила долго — за окном уже начало темнеть, хотя в офис я пришла сразу же после обеденного перерыва. Поначалу Егор время от времени отвлекался на звонки, а я терпеливо дожидалась, когда он договорит. Потом он раздраженно выдернул шнур из ожившего было очередным звонком тела телефона, и больше никто нам не мешал. Я рассказала ему всю историю своей стремительной карьеры, в которой было и чем гордиться, и от чего гореть чувством омерзения и пожизненного стыда. Я поведала свою печальную биографию, не забыв о решающей роли моего ныне всеми покинутого отца. Я описывала свои чувства, свои мысли — все, что перевернуло мою судьбу за последние десять месяцев. Я говорила и говорила. Егор то хмурился, то закрывал глаза, то вздыхал, то прятал лицо в ладонях. Эти жесты говорили мне больше, чем все слова в мире. Господи, как же я раньше могла не верить собственным глазам?

Я замолчала, когда на улице уже стало совсем темно — только круглолицая луна сосредоточенно наблюдала за нами со своего звездного трона. Неужели действительно она охраняет наши судьбы? А я и в этом тогда не поверила Егору.

Шаги и голоса в коридоре давно стихли. Наверное, во всем здании не осталось никого, кроме нас. Мы неотрывно смотрели друг на друга. Свет в кабинете никто не включал, но я в мельчайших деталях видела освещаемое лунным светом лицо Егора. Его сияющие, наполненные влажной печалью глаза, его мерцающие в грустной улыбке губы. Я могла смотреть на него вечно, не смея прикоснуться. Простит он меня или нет? Только бы не слышать отказа, не знать смертельного своего приговора. Пусть лучше неизвестность. Пусть бесконечное течение этих минут нерешенности, но рядом.

— Ты не виновата. — Голос Егора дрогнул. А я всеми силами старалась сдержать слезы, которые уже собирались в тяжелые капли в уголках глаз. Ну, что ж это я. Все плачу, плачу. А раньше-то из меня слезинки было не выдавить. — Просто… жизнь… — У него не получилось договорить. Да я и не выдержала бы никаких его объяснений всего совершенного мною по эту сторону бытия. Себя я все равно за многие вещи никогда уже не прощу.

— Не надо, — слезы я все-таки сдержала, но других слов произнести не смогла.

— Девочка моя! — Егор встал со стула и подошел ко мне. Он обнял меня так крепко и так легко, что истосковавшееся по его близости сердце готово было разорваться от счастья.