Вместо ответа в кармане следователя глухо запел телефон. Звонил Литовченко.

– Как дела? – весело громыхнул капитан. – Устроил комиссаршу?

– Пока нет. Мы у Кукушкина.

– С порога в зубы взялись за дело? Молодцы.

– Ты когда появишься?

– Э-э… Перезвоню.

Прежде, чем Вересень успел что-то сказать, капитан отключился. Но Боре было уже не до Литовченко, единственный вопрос, который волновал его, – куда исчезла «толковая девушка».

Он нашел Мишу через минуту, за ближайшим углом. Она стояла, прислонившись к кирпичной стене и смотрела прямо перед собой. Лихорадочный румянец на ее лице немного поутих и лишь на правой скуле виднелось красное пятно.

– А я вас ищу!

Немка кивнула, приложила к глазам ладонь и пробормотала:

– Андунг.

– Не понял?

– Кара. Возмездие. Вот что есть панишмент.

– Понятно, – и снова Вересню показалось, что Миша вкладывает в эти слова чуть больше смысла, чем кажется на первый взгляд.

* * *

…На Большую Монетную они добрались лишь к вечеру. Целый день немка убила на изучение дела Лоденбаха. Она отказалась от обеда, ограничившись лишь кофе (который исправно поставлял ей Вересень) и постоянно делала пометки в своем талмуде. Пару раз звонил Литовченко: он никак не мог развязаться с текущими делами, но клятвенно пообещал «нарисоваться» у Вересня при первой же возможности.

– Заскочишь в управление?

– В управление вряд ли успею. Так что – прямо к тебе домой. Примешь гостя?

– Куда ж я денусь, – сказал Вересень, а про себя подумал: уж не зачастил ли капитан на улицу Мира? Если и так, то вовсе не желание подружиться с Вереснем тому виной. Скорее – надежда снова увидеть Мандарина. Вересень уже и сам успел соскучиться по дурацкому парню, хотя теперь, после дня, проведенного в обществе в обществе фройляйн Нойманн, понимал: видеться с Мандарином ему придется реже. И дай бог, чтобы Боря приходил домой к ночи. Судя по тому, с какой прытью немка ухватилась за дело, с какой тщательностью перелопатила все собранные материалы, – работы на него свалится немерено. И ведь не увернешься, иначе комиссарша спустит три шкуры.

С нее станется.

Пока они скакали по пробкам, Миша успела расспросить Вересня о гостинице, в которой останавливался Лоденбах. И о девушке, с которой он там познакомился. Фотографии Кристины Бирман, приложенные к делу, комиссарша рассматривала особенно тщательно. И даже с какой-то скрытой неприязнью, как будто несчастная эскорт-девица была ее личным врагом.

А если вспомнить состояние немки после вполне рутинного посещения бюро судебно-медицинской экспертизы… Положительно, у Миши есть свои собственные счеты с покойным Вернером Лоденбахом. Или… претензии к нему.

Вересень так глубоко погрузился в размышления о пока неясной ему подоплеке отношений комиссарши и утопленника, что едва не въехал в ползущую перед ним «Газель». Лишь в самый последний момент он ударил по тормозам – толчок получился ощутимым, немка дернулась и на несколько секунд повисла на ремне безопасности.

– Шайзе![11]– процедила она.

– Простите, – промямлил Вересень. А потом, помолчав, добавил. – В пробках надо держать ухо востро.

– Ухо? Зачем ухо?

– Э-э… Это идиома. Понимаете? Означает – нужно быть внимательным. Осторожным. И вообще – не терять бдительности. Вот.

– Генау, – немка покачала головой и перевела сама себя. – Именно.

– А этот парень… Лоденбах… Раньше вы с ним не сталкивались? Не вы конкретно, я имею в виду… А в общем и целом… Немецкие правоохранительные органы, так сказать.

На этот раз молчание затянулось на целых три квартала – вплоть до Австрийской площади. Но когда Миша снова открыла рот, из него выпорхнули не «да» или «нет», а довольно обтекаемое:

– У меня есть соображения…

К такой словесной конструкции прибегал только один человек в ближнем окружении Вересня – старший советник юстиции Николай Иванович Балмасов. И только в тех случаях, когда был не слишком удовлетворен работой подчиненных и готовился учинить очередной разнос. Подобных – не всегда справедливых – разносов Вересень терпеть не мог. Вот и сейчас – он инстинктивно втянул голову в плечи, хотя немка вложила в свои «соображения» совсем иной смысл, чем обычно вкладывал Балмасов.

Скорее всего.

– Неплохо было бы поделиться. Соображениями. Так мы быстрее продвинемся.

– Нужен… как это говорится… Брэйнсторминг…

– Э? – разинул варежку Вересень.

– Мозговой штурм.

Все-таки, немецкая комиссарша отлично говорила по-русски.

…Квартира 34, в которой должна была поселиться немка, оказалась просторной двушкой, с окнами, выходящими на саму Большую Монетную – довольно узкую улицу с односторонним движением. В комплекте с ведомственной норой шли холодильник, микроволновка и (почему-то) миксер, шейкер и кухонный комбайн. Наличие этих мало функциональных приблуд, очевидно, было призвано компенсировать отсутствие телевизора. Зато имелся похожий на гроб музыкальный центр, а над диваном в большой комнате висела огромная карта мира. В карту были воткнуты самые разные флажки, и Вересень завис на целую минуту, пытаясь разгадать, что они могут означать. И лишь потом сообразил – флажки символизируют порт приписки бывших постояльцев квартиры. Некоторые кучковались у границ Родины: три в Киргизии, пять – в Казахстане, еще восемь – в республике Беларусь. Центральная Азия была представлена двумя флажками, воткнутыми в сердцевину монгольской пустыни Гоби, а Европа – одиноким штырём в районе румынского порта Констанца.

Не густо.

Зато целые гроздья флажков украшали регионы России, представленные куда как широко: Новосибирск, Псков, Чита и Казань, Находка, Игарка и Хатанга, а даже поселок Оймякон, – что вызвало у Вересня изумление. Неужели на «полюсе холода», где на лету замерзает все живое, существуют проблемы с преступностью, которые в срочном порядке нужно решать в Санкт-Петербурге? Не мешало бы расспросить об этом Литовченко, когда он появится.

Когда он появится, черт возьми?!

Пока Вересень изучал географию правоохранительных органов, немка успела проинспектировать кухню.

– Борис! – позвала она следователя. – Борис! Вас ис дас… Э-ммм… Что это такое?

И впрямь, – на маленьком, придвинутом к окну кухонном столе, возвышался странный натюрморт из трех банок икры, пирамидкой составленных друг на друга; внушительной стопки блинов (прикрытых прозрачным плексигласовым куполом, чтобы не заветривались) и не слишком аккуратно вырезанной картонки, на которой от руки было написано:

»»» WILKOMMEN «««

«Добро пожаловать», – тут же перевел про себя Вересень. И повторил – уже вслух: