если нету ни зуда, ни, тем более, боли —

нет причин, чтобы дуться на тяжкую долю),

в центре семечка зрелой ягоды, разрываемой совершенством красок на фоне кристаллической голубизны пространства: другие, может, ее только слегка облизали, а уж он-то жрал ее изнутри, как жирный червь, точнее, гусеница, из которой вот-вот должен выпорхнуть переливающийся всеми цветами радуги мотылек. Но выпорхнет ли? Вот в чем вопрос. «Я, выбирая судьбу мою, выбрал безумие», — мог повторить он вместе с Мицинским. Все было сопряжено в единый, слаженный в своей целенаправленности механизм, толкавший его к безумию систематически, неотвратимо. Если уж эдакий «psychopathisch angehauchtes Individuum»[83]«tombera dans un pareil engrenage»[84], то «wsio propało». Но поди-ка объясни такому дурню. Юность — кому под силу выразить обаяние этой сущности — лишь в воспоминании столь прекрасной, какой она могла бы быть в наличном бытии, кабы не глупость, связанная с ней почти гуссерлевским «Wesenszusammenhang»[85]’ом.

Информация

Страна превратилась в один гигантский зал ожидания; напряжение потенциалов ожидания было чудовищно — никогда прежде в истории такого не наблюдалось. Может, только евреи так ждали Мессию, как у нас все — неизвестно чего. Помимо механизированной до идиотизма работы каждого гражданина внутри крохотной сферы его функций главным занятием было так называемое «ожидание как таковое» — «die Erwartung an und für sich»[86]. Даже Синдикат Национального Спасения (= раз и навсегда — СНС) (Союз Немеряного Страха — как выражались тени былых коммунистов) функционировал автоматически, непонятно как, боясь ответственности и списывая все на грядущие, незнаемые деяния Коцмолуховича. А тот, таинственный как никогда (никто не знал, на чьей он стороне, и никто не смел докапываться), вбухивал всю свою бешеную энергию в организацию армии, готовя ее к никем не предсказуемым подвигам. Кого он пожелает, точнее, к о г о и з в о л и т сковырнуть, не знал никто, даже он сам — для себя он был так же загадочен, как для других, — а может, и еще больше — в этом была его сила. В те времена всезнания и буйной интроспекции не знать, чего хочешь, было труднее, чем знать.

Москва пала. Между Польшей и китайскими полчищами остался пояс «буферных», или «бутафорских» Великих Княжеств: литовского, белорусского и украинского; там властвовал хаос — неописуемый и абсолютно неинтересный. Известно, на что похож такой хаос (интересен он только тем, кто пребывает внутри него, а со стороны не дает никакой зацепки для интереса — кроме предположений о том, «что же из него родится», — но об этом никогда нельзя сказать заранее) — а именно: а) так называемое перемещение из точки в точку громящих друг друга банд, б) вопрос о том, какие убеждения надлежит иметь в данный день в данной точке и в) проблема жратвы. Остальное: отношения между полами, метафизика и климат — остается без изменений. Рассказы об этом, как изустные, так и писаные пером, скучны до тошноты включительно. Все великие князья (даже киевский Никифор Белосельский) уже обитали в Польше и с утра до ночи лизали пятки СНС-у, который от крайнего ужаса ходил под себя. Случались отступления в туманную сферу программной «Erwartungspolitik»[87]. Были даже попытки основать партию «Чистого Ожидания». Но Коцмолухович быстро прикрыл это дело: он не любил неопределенности — она составляла ему конкуренцию. Из наводненной китайцами Румынии никакие вести не доходили. Ну и ладно. Дальше желтые обезьяны не лезли, как говорил народ почти со злостью. Никто не знал, что такое положение будет тянуться гораздо дольше, чем предполагалось. Собственно, во всей стране один Коцмолухович чувствовал себя неплохо — (бесспорно, это был его перигелий) — да может, еще ближайшее окружение Вождя — хоть и чуточку похуже. Зная его неустрашимую отвагу, никто не мог заподозрить лично его в трусости, но, несмотря на это, иные любители «побряцать сабелькой» в диком ужасе глухо шептались, что все-таки надо бы ему ударить первым, покуда китайцы не успели реорганизовать Россию на свой салтык. Между тем в нашей единственной на земном шаре стране неожиданностей творились странные дела. Вследствие «всемирного» запрета на применение в военных целях газов и аэропланов (первые в виде так называемых «психических газов» использовались во внутренних конфликтах, вторые — только как транспортное средство), который наложила всемогущая Лига Защиты Рациональной Войны со штаб-квартирой в Каракасе (Венесуэла) и который абсолютно непреложно соблюдали даже китайцы (эти благодаря Конфуцию единственные джентльмены на нашей планете), химическая и авиационная промышленность пребывала в полном застое. У нас готовили, по существу, только пехоту, и даже кавалерия — родные войска генерал-квартирмейстера, — даже она была слегка заброшена. Армия автоматизировалась при все возрастающем давлении на каждом уровне. Парадные марши отнимали чуть ли не половину времени, отводившегося ранее на тактические учения.

Это напоминало царские времена в русской гвардии. Число офицеров возросло непомерно — на пятерых солдат уже приходился один офицер, а офицерских школ становилось все больше. Пацифисты подсчитали, что энергия, употребляемая на одно только отдание чести, исчислялась миллионами эргов в день, тем более что двупальцевая система, как слишком небрежная, была упразднена — салютовали всей лапой, как положено. Дефайдисты, как на польский лад «по-французски» называли «дефетистов»[88], сползались с флангов, как гады, нашептывая друг дружке ужасные вести. Сейм не функционировал, о бюджете никто ничего доподлинно не знал. Начали даже поговаривать о каком-то «тайном китайском займе». Но редактора газеты, который лишь туманно намекнул на нечто в этом роде, расстреляли после весьма краткой процедуры (чтоб другим неповадно было) — (может ли быть что-либо ужасней, с точки зрения расстрелянного?) — и говоруны сразу поговаривать перестали — настала тишь да гладь. Ситуация была настолько странная, что и самые бывалые ветераны хватались за голову — но тут же бросали — потому как, собственно, чего ради? К середине апреля всеобщая любовь и согласие перешли вдруг в общее взаимное недоверие, как встарь. Мощный катализатор на Востоке диссоциировал и ионизировал нестойкие, взрывоопасные внутренние связи напряжением своего колоссального поля, которое, говорят, сказывалось уже и в Германии. Ощущалось, что тут замешаны чуждые силы, но где была точка их приложения, не мог докопаться никто, ибо кое-кто умел молчать как рыба, а кто хотел узнать, не мог — у них ведь не было армии заплечных дел мастеров. Как вообще такого рода состояния, отношения, взгляды и учреждения могли существовать в окружавшем нашу бедную страну кольце советских республик (с выходом в белогвардейскую до недавних пор Россию), не в силах был понять никто. Но с теми, кто выказывал намерение разгадать загадку, расправлялись так, что и отъявленные храбрецы при виде этого теряли кураж и самонадеянность. Все знали: с первого апреля пытки — обычное дело. Но говорить об этом — значило тут же загреметь в камеру пыток. Так что молчать приучились и самые отравленные сплетнями болтуны, самые зловонные, самые немытые рожи, помалкивала даже пресса.